Мануэль Скорса - Траурный марш по селенью Ранкас

– Попасти вот хотим, – ответил Ривера.

– Эй вы! Границы не перейдите, а то пулю всадим!

Ривера наклонился и развязал свинью. Завидев выгон, она просто взбесилась.

– Стой, стрелять будем! – крикнул ей костлявый.

Свиньи и нули вылетели одновременно, но громче пуль было щелканье свиных зубов. Выстрелы запоздали – вековой голод пожирал пастбище, и земля огласилась диким ревом. Буря неслась над лакомой травой, свиньи чавкали, хрюкали, выли. Стража стреляла; и восьмая, десятая, пятнадцатая туша падала на поле навсегда непригодное для прославленных овец Компании.

На следующий день Компания ушла с одной тысячи четырехсот гектаров.

Одно дело – Рассеки-ветер, и совсем другое – Отсеки-ухо. Рассеки-ветер – это конь, и пал он еще до того, как полковник Марруэкос основал второе кладбище в Чинче. Амадор, по прозванию Отсеки-ухо, – человек. Не верите – спросите его зятя Минайю, у которого он и отсек одно из своих первых ушей. Было это на седьмой день пьянки по поводу первого причастия дочки Эгмидио Лоро. Несколько спятивший от столь благочестивого события, Лоро запер гостей на замок и бросил ключ во тьму огромного кувшина с водкой. Гости знали, что такое честь, и достойно ответили на вызов, не порываясь уйти. Ключ обнаружили через семь дней и так обрадовались, что Амадор возопил пьяным голосом:

– Заткнись, зеркало треснет! – возроптал рябой и невоспитанный тип из Мичивилки, дремавший в углу.

– ? Не нравится – оторви уши! – ответил обиженный певец.

– Сам отрывай! – предложил неосмотрительный критик и, поднявшись, пошел на Амадора с кулаками. Он и ахнуть не успел, как что-то отсекло ему ухо.

– Кому еще уши надоели? – спросил Амадор, – Эй, сопляки, музыку.

Гости и музыканты ринулись в бурное море веселья, и, зараженный общим безумьем, Амадор плясал до семи утра, а потом вернулся в горы.

Казалось бы, он доказал свою любовь к музыке, но жители Янакочи его не поняли. Не понял его даже тот, кому и по родству, и по профессии полагалось бы вникнуть в дело. Зять его, музыкант Кармен Минайя, отказал ему в поддержке, более того – он оскорбил его, когда, надравшись сверх меры, Амадор просил оркестр поиграть, пока он справит большую нужду на соседней горке.

– Ну, пожалуйста! – молил Амадор.

Минайя послал его туда, где, по его мнению, было уместнее метать не совсем благовонный бисер.

– Ах, зять, зять! Не хотелось бы мне с тобой драться…

– Пошел отсюда, пьяная морда!

– Не называй ты меня так…

Неосторожный Кармен Минайя схватил его за грудки. Лучше бы он прикрыл свое ухо! Оно досталось Амадору.

– Ну как, идете? – крикнул он музыкантам.

Укрощенные кларнеты и корнеты сопровождали нежной музыкой отправленье его естественных нужд, а на обратном пути он обломил у кактуса колючку и приколол ухо к засаленному лацкану. До семи утра он плясал с кровавой гвоздикой в петлице, а потом пробежался по улицам, вопя:

– А ну, кому уши надоели?

Никто не отозвался.

Так проявился дар Амадора в недрах его собственной семьи, нечуткой, как и бывает, к истинному таланту. Вскоре на его искусство появился спрос. Первым обратился к нему двухметровый кузнец Калисто Ампудия, обнаруживший под Новый год, что с его женой спит новый учитель. Жене он расквасил морду, а об учителя не стал марать руки, предпочитая обратиться за помощью к ближнему. Он смиренно склонил голову, чтобы пройти в Амадорову дверь, а войдя, без лишних слов выложил на стол три оранжевые бумажки. Хозяин неприветливо усмехнулся.

– Что понадобилось? – спросил он.

– Да одного гада ухо… – ответил кузнец и вынул из-под пончо бутылку.

Амадор отхлебнул и возгорелся духом, хотя и закашлялся. Как человек изысканный, он делал вид, что пить ему нелегко.

– На что оно тебе?

– А хочу поглядеть, чем это слушают, как моя баба стонет.

– Что ж, гони пятьсот монет.

– На хорошее дело не жалко!

Через семь дней Ампудия получил довольно шелковистое ухо, которое не один месяц слушало стоны его жены. На сей раз Амадор предстал перед судом. Беспристрастно разбирая дело, судья Монтенегро понял, что дар Амадора Леандро чахнет в глуши. С него не только сняли обвинение – сам судья подарил ему купюру в пятьсот солей и приказал немедленно взять его в столярную мастерскую.

В тот же день его нанял Ильдефонсо. Работа выдалась нелегкая. Только за первые пять лет (а именно столько просидел поначалу Эктор Чакон), только за пять лет его услуги понадобились тринадцать раз; Слава его гремела за пределами округи. Помещики, неравнодушные к ушам тех, кто не снял перед ними шляпу» молили его о помощи, судья же, воплощенная любезность, всегда был не прочь расширить «программу взаимопомощи», едва ли не предвосхищая действий одной великой северной страны нашего материка.

Нож Амадора – единственный в Янауанке предмет экспорта – навел порядок на местных пастбищах.

В день, когда судья узнал, что Эктор Чакон жаждет его крови, и побледнел, и уехал в горы под охраной жандармов и работников, он прежде всего подумал, как приятно было бы погладить Экторово ухо. Пока небольшой отряд ездил по извилистым дорогам, никто не решался обратиться к нему; даже Арутинго и бывший сержант Атала не решались развлечь его рассказом о том, как Вертипопка попросила булавку у девицы по имени Железные Штаны, после чего перебили более пятисот стаканов. Они ездили шесть часов, не решаясь даже выпить водки, и вернулись в поместье к ночи. Уже падали первые звезды, когда Отсеки-ухо вошел в кабинет к судье.

Через три дня шесть бравых всадников в плащах прибыли в Янакочу и остановились у дверей Совы. Амадор выбил ногой дверь, но, на свое счастье, Сова еще утром уехал в Пильяо продать быка. Амадор рассердился, пошел в кабак, заплатил свой долг и потребовал для начала дюжину пива. После каждой бутылки его помощнички выходили посмотреть, не едет ли Чакон. Тот запаздывал – покупатель пригласил его обмыть дельце, и они уселись за чесночную похлебку. Радуясь, что приобрел быка чуть ли не за полцены – за тысячу солей, новый хозяин выставил пиво.

– Говорят, у вас тут есть один храбрец, Чакон по имени, – сказал Отсеки-ухо. – Я приехал, а его нету. Жаль!..

Было семь часов. К восьми он понял, что какая-то добрая душа перехватила у него Сову.

– А вы чего тут расселись? – заорал он на своих.

– Приказа ждем, дон Амадор, – отвечали его подручные, мечтая, чтобы их не оторвали от бутылок.

– Какие к черту приказы! Я один с ним управлюсь.

Он рыгнул ромом, от чего немедленно увяли цветы на календаре, и вытолкал взашей своих соратников. Тем временем Сова медленно ехал по крутому склону и увидел в темноте за триста метров, что на камне у дороги сидит женщина – Сульписия. Он почуял беду, спешился и, ведя на поводу коня, тихо пошел пешком. Сульписия не обладала совиной зоркостью и увидела его лишь за три шага.