Хелен Браун - Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут

В ту же секунду в дверях показалась фигура Лидии. Белая шаль на плечах, длинные рукава, рубашка с высоким воротом застегнута на все пуговицы. Дочь выглядела почти по-викториански.

Эта женщина разительно отличалась от Лидии – автора колонки о сексе и строптивой маленькой девочки, которой как-то раз пришло в голову продемонстрировать свою голую попу с пешеходного моста над автострадой. С одной стороны, она тогда находилась под влиянием книги Фионы Кидман «Неподходящие друзья», с другой – не стала скрывать, что испытывала определенное удовольствие, шокируя беспечных водителей.

Трудно поверить, что святое создание у моей кровати имело какое-то отношение к энергичной, самоуверенной девушке, которая любила карабкаться по дверным косякам и бесстрашно ныряла со скал в озеро Таупо.

Я напряженно вглядывалась в ее лицо в поисках знакомых черт – шрамика от ветрянки над правой бровью, намека на ямочку на подбородке… Мне было грустно видеть, что глаза у Лидии запали, а веки припухли, что навевало мысли о Ганди после очередной голодовки. И все же она оставалась той молодой женщиной, которую я так любила. Никогда прежде я не замечала в ее взгляде подобной нежности.

– Ты так похудела, – протянула я. Именно это сказала бы моя мама.

Лидия моргнула, возможно стараясь подавить раздражение.

– Я люблю тебя, – мягко сказала она.

– И я тебя, – ответила я, чувствуя себя несчастной из-за того, что начала не с тех слов. Ну почему я не могла сперва сказать «я люблю тебя» или хотя бы «спасибо»?

– Хочешь пить? – спросила Лидия.

Я кивнула. Она передала мне бумажный стаканчик и помогла схватить губами соломинку. Втягивая теплую воду, я чувствовала себя слабой и беспомощной. Сейчас именно Лидия, твердой рукой державшая стаканчик, была кормилицей.

Я откинулась на подушки и поняла, что хочу задать ей тысячу вопросов. Почему она передумала и вернулась? Когда забронировала билеты и кто за них заплатил? Как успела так сильно похудеть? Заболела или специально морила себя голодом?

Но самый важный вопрос: как далеко она собирается зайти, чтобы доказать свою самостоятельность и «непринадлежность» ко мне? Я была готова отпустить дочь во взрослое плавание на ее условиях. Но когда же она поймет, что для этого не нужно со мной бороться?

В результате сил у меня хватило только на «Когда ты прилетела?». Глупый вопрос, но мой мозг по-прежнему напоминал желе.

– Несколько часов назад. Я приехала сюда из аэропорта.

Рукава на ногах зашипели. Сознание снова окутала мутная пелена.

– Можно я еще спою? – тихо спросила Лидия.

Я была против. Не хотела, чтобы медсестры над нами смеялись. Они должны быть на нашей стороне, а не считать семьей чудиков.

Мама с папой воспитывали нас в традициях англиканской церкви, но в больничной анкете я поставила галочку в графе «атеист». Когда благообразная санитарка заглянула ко мне в палату и спросила, не хочу ли я помолиться перед операцией, я отказалась. Улыбка, перекосившая ее лицо, показала, что она немало часов провела перед зеркалом, репетируя сочувствие.

Но я слишком устала, чтобы объяснять это Лидии. И просто кивнула. Мэй улыбнулась и сказала, что вернется через пару минут.

Дочь села в кресло, закрыла глаза и выдохнула. Сперва я почувствовала себя неуютно. Она пела на совершенно незнакомом языке. Эти слова могли означать что угодно. И все же в них ощущалась благожелательность. И они, несомненно, были важны для Лидии. Она верила, что это больше чем просто звуки. Я позволила пению омыть меня, подобно волнам на пляже… И уснула.

Я спала бы целыми днями, если бы кто-нибудь мне разрешил. Но Мэй будила меня каждые полчаса, чтобы проверить показатели, и залезала под рубашку, чтобы пощупать пульс в новой груди. Ночью у меня понизилось давление и поднялась температура. А я хотела только спать. Повернувшись к темному окну, я смотрела на Лидию. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Ее не нужно было подбадривать или развлекать. Она медитировала.

Казалось, эта ночь никогда не закончится. Я отчаянно мечтала о сне. Ближе к рассвету мне представилось, будто я военнопленный и солдаты тычут в меня копьями, едва я закрываю глаза. Каждый раз я проверяла, на месте ли Лидия. Молчаливая, неподвижная, она ни о чем не просила. Ее присутствие наполняло меня силой. Все сомнения по поводу того, любит ли меня дочь, таяли в сухом больничном воздухе.

Время в больнице течет по-другому. Внешний мир уплывает далеко-далеко. Подходит к концу ночная смена. Капли дождя бегут по стеклу, как черные бриллианты, но засухе все равно не видно конца и края. Темное небо постепенно выцветает и становится серым.

Больница медленно просыпается. Торопливые шаги, грохот подносов и болтовня медсестер прогоняют остатки ночи. Мимо моей палаты проносятся каталки с пациентами, тележки с едой и медицинское оборудование.

Неприветливая девушка из Восточной Европы приносит завтрак. Кукурузные хлопья в пластиковой чашке и чай в пакетиках. Поскольку руки и ноги у меня по-прежнему не работают, я не могу даже поднести ложку ко рту. На помощь приходит Лидия. Она кормит меня и придерживает чашку, пока я с шумом втягиваю чай.

Дочка выглядит усталой. Я говорю, чтобы она шла домой и отдыхала. Но в ответ Лидия только прижимается щекой к моей щеке. И тогда я вспоминаю, о чем хотела спросить ночью. Слова даются мне нелегко.

– Ты надолго вернулась?

Рукава на ногах с шипением выпускают воздух. Если Лидия уедет завтра, то разобьет мне сердце.

– Я буду рядом столько, сколько понадобится, – отвечает дочка.

Я падаю на подушки. Именно это я и хотела услышать.

В последующие дни моя палата постепенно заполнялась цветами. Я была очень благодарна родным и близким, которые их прислали. На огромной открытке, подписанной всеми женщинами из моей группы по йоге, почему-то был изображен сиамский котенок.

Подруги по несчастью, о которых рассказывала Мэри, не замедлили проявить себя. Они присылали открытки и электронные письма, а Филипп распечатывал их и приносил мне в больницу. Еще он рассказывал, что кто-то оставляет кастрюли с едой на пороге нашего дома.

В замкнутом мирке больничной палаты амбиции и дедлайны утратили какое-либо значение. Мастэктомия – лучший путь к осознанию того, что важнее всего любовь и доброта.

Сожалела ли я о чем-то? Да, конечно, но в основном о том, что слишком серьезно относилась к жизни, год за годом убеждая себя в том, что впереди еще будет время для веселья. Я провела бесчисленные часы, закрывшись от мира и склонившись над клавиатурой. Вместо того чтобы проживать жизнь, я о ней писала.

Лидия, Мэри, друзья, женщины из группы по йоге и читатели, принявшие мою беду близко к сердцу… иногда мне казалось, что все они собрались здесь, в палате. Их добрые пожелания и молитвы наполняли комнату. Это чувствовали даже медсестры.