Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит

Туманным утром странники вышли из города, направляясь к далекому Кельну. И снова нескольких недоставало, напрасно искали Катарину Полянец из Добравы, нигде не было видно странного отшельника, который иногда откуда-то появлялся и исчезал снова, не хватало нескольких крестьянских парней, о которых говорили, что их захватили военные и одели в армейские мундиры, нигде не было и папаши Тобии. Священник Янез смотрел, как его словенские странники волочат усталые ноги в тумане раннего утра, смотрел и на собственные ноги, которые равномерными, уже болезненными рывками продвигали вперед его утомленное тело. Люди шли так, будто хотели наказать себя за то грешное человеческое болото, в котором они по колено увязли в последние дни. Они шли без остановок, молча преодолевали расстояния большой страны, проходили через ее бугристую сердцевину, поднимаясь из ложбины на пригорок и снова спускаясь вниз. Развевались хоругви, люди передавали друг другу деревянный крест, спотыкаясь под его тяжестью. Кое-кто пытался запеть, несколько голосов подхватывало, но всякий раз песня терялась в дорожной пыли, рассыпалась на отдельные голоса.

То, что случилось… такое случается неизбежно. Там, в пивоварне, в стране, не имевшей изобилия продовольствия, они валялись в лужах пива, ходили по растоптанной фасоли и салу – там они безобразничали, кричали, плевали, спотыкались, были там драки и потные объятия… Жизнь – это неразделимое сплетение низкого и высокого, будней и чудес. Когда они дойдут до первой церкви, когда увидят знакомое изображение крестного пути, души их снова запылают, ибо мы благословенны святыми образами и только через них можем понять друг друга, цветные изображения деяний святых, выражение их лиц – это только иные, высшие картины нашей жизни, а также природы, облаков, тумана, сквозь который нужно пройти, ожидая, когда воссияет солнце.

Каждый идет в Кельморайн, так далеко от дома, со своими думами, со своими страхами, со своими воспоминаниями о родных краях и собственных небольших усадьбах, оставшихся уже где-то далеко позади. Дух каждого в отдельности и их общее «я» плывет сейчас высоко над ландсхутской грязью, над кронами деревьев, ему пришлось вываляться в грязи, чтобы потом подняться, он должен был пасть низко, глубоко, чтобы потом воспарить в вышину, где сидят на облаках их старые святые и, сколько могут, стараются им помочь. Смех и крики Магдаленки плывут над кронами придорожных деревьев, над чащобой весеннего леса, растущего на пригорке посреди этой немецкой земли, которая равномерно вздымается и опускается: продолговатая долина, плоскогорье, пологий холм, и снова медленно вниз по склону – так бывает и в жизни. Над ними, высоко над слякотью, по которой они брели, высоко над водами, способными омыть их от грязи, высоко над кронами деревьев, над облаками не было сейчас никакого большого животного, за которым пошел папаша Тобия, – никакой огромной коровы с разинутой пастью, нет, там все еще парила Золотая рака с останками трех волхвов, приходивших с поклоном в Вифлеем, оттуда, сверху, убожества странников вообще не видно. И с этим золотым сиянием над собой они спускаются по мягкому склону, где-то вдали блестит Рейн, это предчувствие большой реки… так исчезают в тумане кельморайнские странники вместе со своими упованиями, с еще не развернутыми в сердцах хоругвями, с остатками хмеля в головах и мозолями на ногах – исчезают в туманных просторах далекой страны, и мы их больше не видим.

Издалека послышалось несколько выстрелов, потом крики. За окном кто-то бежал по улице. Симон открыл глаза, на груди его опять лежала та белая рука, ее рука, деймос, белая рука его ужаса, вечного ужаса послушника перед погибелью. Мне приснилось, что кто-то стрелял, – подумал он, – это Санта-Ана, мне приснилось, что в Санта-Ане стреляют бандейранты, в отдаленных хозяйствах они убивают пастухов и их стада; коровы и быки опускаются на колени, когда португальский солдат приставляет ко лбу этих животных с влажными глазами дуло своего ружья, нажимает курок, и большое тело падает, кувыркаясь; это мне приснилось, – подумал он, – слышал я и какие-то крики. Он взглянул в сторону окна, лунного света больше не было, звезды спокойно светили на Ландсхут, на них двоих, собирающихся в путь, они будут светить и на Санта-Ану, на то хозяйство, где он простился с миссионами, избитый и связанный, видевший убитых индейцев-гуарани, городского голову Хернандеса и… дальше он не хотел вспоминать, не хотел думать о маленькой Хересе, дочери Хернандеса, о ее глазах, ее Deo gratias… Окно комнаты для гостей в ландсхутском доминиканском монастыре выходило на улицу, он прислушался, какое-то время все было тихо, потом из центра города долетели крики многих людей, голоса разносились по улицам, а потом вырвались на большую немецкую равнину. Катарина повернулась и, вновь положив ему руку на грудь, открыла глаза: – Что такое?

– Стреляют, – сказал он.

– Кто стреляет?

– Не знаю, – ответил Симон, – в Германии всегда идет какая-нибудь война. Спи.

– Мне опять холодно, – пожаловалась она, – Я так же озябла, как тогда, когда мы спали под звездами, помнишь тот ночлег?

– Помню. Ты дрожала во сне, тряслась всем телом.

– Это было из-за тебя, – сказал она.

– От меня шел холод?

– Нет, это из-за того, что случилось. Теперь было похоже, но все же по-другому.

– Как по-другому?

– Так. Сейчас участвовало только мое тело, а не я.

– Твое тело – это не ты?

– Тогда было все вместе, я и мое тело, моя душа и мое тело, сейчас только тело получало удовольствие. Что-то на меня нашло, что-то в меня проникло.

– Через рот?

– Да, и через рот тоже. Ты ведь говоришь, что человеческие грехи проникают сквозь телесные отверстия.

– Через ноздри?

– Через ноздри приходит запах хвои, ветер дальних стран, запах твоего тела, через уши – твое дыхание, твой шепот, все. Тебе следовало бы стать моим мужем, Симон. Для тебя все открыто, можешь проникнуть в меня даже через кожу, но ты не хочешь, не можешь, боишься… Симон, чего ты боишься? Поэтому сейчас было иначе, удовольствие чувствовало мое тело, а не я. Понимаешь? Знаю, что не понимаешь, хотя бы головой покачай. Но ты должен знать: если ты меня не любишь, если опять собираешься уйти, тогда я превращусь в сплошную рану, каждое отверстие будет раной, душа моя болит.

Они смотрели в потолок. Снова донеслись какие-то крики, звуки ломающегося дерева, разбиваемых оконных стекол.

– Завтра, – сказал он немного погодя, – завтра я пойду к предводителю паломников, ко всем тем крестьянам и горожанам из трибунала и заявлю, буду просить, чтобы мы продолжали путь вместе.

– Нет, не пойдешь, – прошептала она.