Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит

В клетке, подобной той, что висит на колокольне церкви святого Ламберта, в прозрачной небесной могиле томлюсь я с тех самых пор, как ты обманом и силой увлек меня за собой и оторвал меня от моего возлюбленного. И больше нет со мной Симона, Симона Ловренца, который был мне обещан, которому я была обещана навсегда. Вместе с ним мы держали путь в Кельморайн, вместе бы возвращались домой, в Добраву, и пришли бы туда, если бы не ты. Если бы ты не оказался в корчме, потому что монастырь перестал быть монастырем с тех пор, как ты спешился в его дворе, ты превратил его в кабак, ты, козел, с твоим шелковым платком. Моего любимого ты продал в рабство, а меня увлек за собой, затащил меня в свою постель, и я пошла за тобой, и мой плач над этим твоим поступком, над этим моим поступком раздается из клетки и летит над крышами спящего города, над полянами, над болотами, над уснувшим лагерем. Между темным небом в заоблачных высях и черной землей далеко внизу я жду уже многие ночи, с ужасом, жду твоего опьянения и тяжести твоего тела на мне, а сегодня ночью – еще и окончательного ухода из этого мира, твоего или моего. В клетке на колокольне должны были повесить тебя, чтобы все видели, какой ты павлин и козел – и то и другое вместе, а иногда ты просто пьяная свинья. Но ничего не поделаешь, сейчас в этой клетке сижу я, это ты посадил меня в нее, Виндиш, каждую ночь во сне я вижу себя в этой клетке, висящей на высокой церковной колокольне. Кое-кто говорит, что их заперли в клетки и повесили на колокольню еще живыми. Днем одни насмехались над ними, а другие в страхе осеняли себя крестным знамением. Ведь когда они поднимали глаза к небу, они видели там умирание и приближающуюся смерть, которая спускалась с небес. Ночью ее можно было услышать, ночью жители Мюнстера просыпались от беспокойства и слушали крики умирающих людей, слушали уже после того, как умирающие стали мертвецами, они по-прежнему слышали вопли умирающих мертвецов, которые не могли выбраться из своих клеток ни вверх, на небеса, ни вниз, в черную землю. Так случилось и со мной, Виндиш, меня заживо положили в могилу, которую ты мне приготовил, и ночью, когда ты пьян, и тяжелые веки прикрывают твои глаза, и твои жадные руки бессильно лежат на постели, когда они не могут ударить меня и оборвать мой плач, ночью я тоскую по своему любимому, которого нет со мной, ночью моя печаль врывается даже в твой пьяный храп. В сон, в котором ты мечешься по кровати и пытаешься подняться с нее, потому что всего тебя охватил страх перед завтрашним противником, страшным пруссаком, который накажет тебя за все твои проступки, отомстит тебе за все твои смертные грехи, и изо всех семи – прежде всего за твою гордыню, за твое павлинье офицерское высокомерие с шелковым платком вокруг шеи. Но даже если ты завтра трусливо погибнешь, это не спасет моей жизни, потому что ты отнял у меня его – того, с кем я хотела быть до конца своих дней, до последнего содрогания последней частицы моего тела. Ты отобрал его у меня, ты швырнул его в грязь, приказал заключить в тюрьму, а меня затащил в свою кровавую, предательскую постель. Даже если ты погибнешь, я останусь в клетке твоей похоти, твоего пьяного, слюнявого насилия над моим телом, которое ты отметил своей печатью и испачкал своей грязью, я останусь подвешенной там, под облаками, без могилы, без черной земли над гробом. Мою оскверненную плоть примутся клевать хищные птицы, а моя слизь поползет вниз по стенам, на площади старого города.

Недалеко от Мюнстера есть место, где я видела врата в иной мир. Тайну, которая спасет того, кто ее понимает и хочет принять. Тайна, которую заключает в себе Золотая рака в Кельморайне и к которой совершаем паломничество мы, словенские странники. Тайна – это хранилище мощей, это пустые черепа, которые таращатся на тебя пустыми глазницами; украшенные дорогими камнями и пестрыми лентами, они безмолвно лежат там и ждут тебя, чтобы поговорить с тобой без слов, чтобы поселить в твоем сердце тоску. Знаю, Виндиш, что в тебе они пробудили бы только смех, конское ржание и козлиное блеяние. Раньше в твоем голосе звучала приятная хрипотца, но когда я недавно встретилась с тобой, он был сиплым от воинских команд и приказов, от вина и пьяных окриков. В конце концов твой голос превратился в блеяние, в козлиный смех. А теперь тебе не до смеха, ты лежишь пьяный, и а полусне тебя наполняет ужас перед завтрашним днем. Тебе не до смеха, тебе вообще ни до чего, ибо ты весь охвачен страхом – начиная от полубезумной головы и кончая урчащими кишками и подгибающимися коленями, каждую клеточку твоего тела охватил страх – страх конца, страх неизвестности, страх того мира, где нет ни шелковых платков, ни павлиньей поступи, ни благоухающих новой кожей поскрипывающих ремней на твоей форме. Но тебе было очень смешно, ой как смешно, когда я рассказывала тебе о святынях, к которым устремляются словенские паломники. Ты гоготал, блеял, козлище, по твоей козлиной бороденке и по усам текло красное вино, ты созвал в свою комнату офицеров, и я должна была и для них перечислять святыни, чтобы они тоже ржали вместе с тобой. Ты держал меня за плечо железной хваткой, а в другой руке, той же железной хваткой, – кувшин вина, – пей, – сказал ты. И мне пришлось пить это кислое вино, – расскажи, – сказал ты, – что хранится у нас в Истрии и в Венеции.

– Реликвии, – сказала я. – Какие реликвии? – спросил ты. – Нога святой Варвары, – сказала я. – Что еще? – осведомился ты. – Что еще там есть? – Язык святой Марии Египетской, – ответила я. – А что хранится в Кельне? – поинтересовался ты и от смеха прыснул сквозь зубы вином. – Что в Кельне? – Святые волхвы, – ответила я, – кости святых волхвов, – а ты блеял. – А в Аахене, что в Аахене? – В Аахене пеленки младенца Иисуса, – сказала я, – мы шли туда и к Золотой раке в Кельне, – и твои офицеры били себя по коленям, и их беззубые женщины, которых они таскали за собой так же, как ты таскал меня, заливались со смеху, а я плакала, и пила это красное вино, и мне некуда было деться, некуда было спрятаться от твоей армии, вслед за которой ты тащил меня по германским землям. – Только для того, – сказал ты, – чтобы увидеть пеленки, эти люди тащатся через пол-Европы, сквозь дождь, ветер и грязь, как тащимся мы со своими пушками, лошадьми и потаскухами, на которых тоже лежит благословение Господа, – кричал ты, – на всем лежит благословение. Ибо меня, – орал ты, – лично меня благословил Люблянский епископ, перед тем как я отправился на войну, на великие сражения. – Ты еще не участвовал ни в одном сражении, Виндиш, и пусть это епископское благословение, осеняющее твой путь и путь твоего полка от Любляны до Лейтена, пусть оно поможет тебе завтра, в твоем первом и последнем сражении. А в ту ночь среди твоих офицеров не нашлось ни одного человека, и среди их женщин – тоже, и Клара со страху тоже промолчала, кто сказал бы: А теперь хватит, кончаем кощунство, это надругательство над святынями, и пойдем спать. – Наверное, потом, когда вы наржались, когда нам, вашим полковым потаскушкам, было разрешено вместе с вами отправиться по кроватям, наверное, тогда мне надо было убить тебя, вместо того чтобы переносить все это – наверное, это могла быть и какая-то другая ночь, когда ты, пьяный, храпел рядом, бессильно свалившись с меня, и я против своей воли должна была дышать смрадом твоей пьяной плоти, наверное, тогда мне надо было ударить тебя кувшином по голове, так же, как я оглушила эту подкарауливавшую меня зверюгу по имени Михаэл, наверное, я должна была убить тебя, пьяного, храпящего и блеющего козла, убить, чтобы еще тогда спасти свою душу. После этого я бы снова пустилась в путь к Золотой раке, куда я и шла вместе со словенскими паломниками, пока ты не запер меня в свою мрачную клетку, мюнстерскую клетку, в которой я и скитаюсь с тобой от одного грязного бивуака к другому. Я должна была бы убить тебя, чтобы все это закончилось, но до того я должна была бы сказать тебе, где находится дверца в иной мир, как пройти сквозь нее туда, где все совсем иначе, чем здесь, где ты валяешься, пьяный от страха перед завтрашней битвой, поднимаешь отяжелевшие веки и пытаешься понять, что я тебе говорю, прислушиваешься к перекличке дозорных, которых должен обойти, но у тебя нет на это сил, потому что ты пьян от страха перед смертью, перед неизвестностью, перед распадом твоего тела в земле, на которую оно упадет после того, как некоторое время повисит в кронах деревьев, куда его забросит взрывная волна под грохот и блеск завтрашней канонады.