Анна Брекар - Неторопливый рассвет

Я посмотрела на него искоса и вдруг подумала, что мое присутствие может мешать ему так же, как мешал мне он предаться воспоминаниям.

– Идемте, я хочу вам кое-что рассказать. Нам: будет лучше там. – Он указал подбородком на маленькую терраску в тени бука. Там были скамейка и даже маленький столик, оставшиеся от прежних времен.

Он бросил на меня веселый взгляд, полный сдерживаемой симпатии. Я нехотя последовала за ним:, говоря: себе, что должна расставить все точки над «и», объяснить ему, почему я здесь и чем мне мешает его присутствие.

Он сел на скамейку, жестом пригласил меня сесть рядом и снова положил шляпу на колени. Усевшись рядом с ним, я разглядела на черной ткани несколько травинок, будто он провел ночь в ближнем лесу или сарае – но уж точно не в постели.

Стало быть, он знал о существовании этой скамейки, о которой я не помнила. Может быть, подумалось мне, он – что-то вроде клошара-аристократа и живет в выселенном доме.

Я собиралась объяснить ему, почему я здесь, и попросить его уйти, чтобы дать мне побыть одной, но почему-то не сказала ни слова.

На садовом столике стоял букетик красных и синих анемонов и роз. Я снова покосилась на него, отметила, что наряд его крайне скромен и в то же время на редкость элегантен, только никак не могла понять, какая деталь делает этот черный костюм столь изысканным. Может быть, перламутровые пуговицы на манжетах, выглядывающих из-под черных рукавов? Или носовой платочек в нагрудном кармане пиджака? Он поймал мой взгляд и сказал:

– Элегантность – это вежливость, оказанная минуте.

– То есть? – не поняла я.

– Да вот так. Мы с вами делим нечто драгоценное, делим минуту, и эта минута уникальна, она больше не повторится. Все, что мы можем сделать с минутами, – принимать их насколько возможно убежденно и окружать заботами и красотой. Делать их совершенными. В конечном счете только это у нас и есть – минуты. Все остальное не в нашей власти.

– Все остальное?

– Да, все остальное. Любовь, истина, все эти вещи, вечные, чувственные, которые никогда нам не даются.

Я слушала его завороженно. Быть может, из-за тишины, которая исходила от него, когда он говорил. Так, наверно, изъясняются деревья – неспешно и шероховато. Когда он сидел на скамейке, мир, казалось, тянулся к нему, как большой ручной зверь, и ложился у его ног, чтобы он ласково погладил его по голове. Сад притих, пока он был здесь, и мне было спокойно. Даже время не было больше стремительной и бурной рекой, а стало широкой водной гладью, которую легко пересечь. Мы долго сидели рядом под ласковым солнцем этого июльского утра. Мне хотелось прижаться к нему, чтобы он обнял меня своими добрыми руками, склонить голову на его плечо, наверно, жесткое и костлявое. Но об этом нечего было и думать, элегантность его костюма, его отстраненный вид, который вежливая приветливость только подчеркивала, делали любое прикосновение немыслимым.

Он вздохнул, очевидно, взволнованный собственными словами. В эту минуту аромат невидимой лаванды медленно растекся по саду, и мужчина рядом со мной поморщился и сощурил глаза, как будто этот запах был ему неприятен.

– Вы не любите лаванду?

– Нет, очень люблю, но с ней у меня связаны тягостные воспоминания.

Голос его изменился, стал почти прозрачным, даже слова, которые он произносил, казались слабыми и хрупкими. Мне вдруг увиделся этот человек, идущий в шатком равновесии, высоко, очень высоко надо мной, по невидимому канату, натянутому между тополем и буком, и это чувство грозящей ему опасности побудило меня спросить его имя. Он улыбнулся и поднял на меня лукавый взгляд.

– Меня зовут Анри Вебер… Я сын пастора Вебера.

– Мне очень жаль, но я не знаю пастора Вебера.

– Вот видите, меня всегда забывают. Но я пошутил, не обижайтесь. Конечно же, как я мог вообразить, что вы знаете пастора Вебера. Это он жил до вас в квартире, где жили вы с матерью. Он поселился там, чтобы сделать приятное своей жене.

– Вот как.

Я смотрела прямо перед собой, и его слова убаюкивали меня, точно журчание реки.

– Тогда, семьдесят лет назад, город еще не так разросся, как сейчас. Мост через реку еще не построили. Поэтому дорога, что проходит за домом, никуда не вела, здесь был тупик. Весной и осенью овцы приходили пастись на окрестных лугах. Это был очень тихий квартал, деревня на подступах к городу, а жена пастора Вебера была больна и не переносила городского шума. Но пастор Вебер не хотел перебираться в деревню, вот они и нашли компромисс, эту квартиру совсем недалеко от центра.

Все устроилось наилучшим образом, – продолжил он, – и они переехали сюда весной.

– Тогда они и посадили лаванду в садике возле дома?

– Да, именно так, в тот первый год они посадили лаванду. Потому что жена пастора Вебера была родом с юга и тосковала по родным местам.

Он вздохнул, словно это было для него особенно неприятно.

– Потому что, видите ли, в этом и была беда мадам Вебер. Она могла выносить жизнь в настоящем лишь в той мере, в какой оно напоминало ей прошлое. Она была подобна очень чувствительному растению, которое не следовало бы пересаживать, только у нее это была не только проблема места, но и проблема времени. – Он снова вздохнул и долго молчал, потом продолжил: – Я боюсь вам наскучить. Я сам много об этом думал и пытаюсь объяснить вам все так, как объяснил себе.

Ну вот, они поселились здесь, и первое время все шло хорошо. Но после одной очень суровой зимы болезнь вернулась. Врачи говорили, что у нее ничего нет, что это нервное, а она лежала целыми днями, мучаясь от невыносимых болей. То у нее болела голова, то желудок. Она худела на глазах и все больше слабела.

– Может быть, ей стоило вернуться на родину?

– Да, наверно, но в том-то и дело, что это было уже невозможно. Я же сказал вам – не только место было проблемой, но и время. Вернуться назад во времени она не могла.

Я кивнула, это мне было ясно.

– Есть ли такие люди, для которых прошлое закрыто навсегда, как запертая комната, ключ от которой потерян?

Вопрос вырвался у меня сам собой, я даже удивилась, что задала его.

– О, я не уверен, что тут есть выбор, знаете ли, – ответил он.

Я не совсем поняла, что он хотел этим сказать.

– Я не думаю, что прошлое уходит совсем. Наши страсти, наши тревоги, наши наваждения и наши вопросы переживают нас, – проговорил он, зажав в глазу монокль, которого я раньше не замечала. – Мы не можем избавиться от них простым усилием воли. Нет, это невозможно.

Он посмотрел на меня. У меня было тягостное ощущение, что меня видят насквозь. Знал ли он, зачем я сюда пришла? Я потупилась, словно застигнутая с поличным.

– Как бы то ни было, я буду краток, – продолжал он, – болезнь ее обострялась, она таяла на глазах, стала прозрачной, дни напролет проводила взаперти в своей комнате. Я был тогда еще маленьким и постоянно старался ее порадовать. У меня были способности к рисованию, и я подолгу пытался нарисовать для нее дом, где она выросла. Она рассказывала мне о своем детстве так подробно, словно это была самая счастливая пора в ее жизни, и я рисовал то, что навевали мне ее рассказы. Дом, синие горы вдали, на столе под большим дубом блюдо с фруктами, художник, который с криком «Не двигайтесь!» вскакивал и бежал за холстом и мольбертом, светлые платья женщин в тени дерева. Она вспоминала всегда только теплые летние дни, зиму – никогда. Странно, правда, иные воспоминания всплывают, противясь забвению, тогда как другие уходят безвозвратно?