Филипп Делерм - Тротуар под солнцем

Словом, причин для восторга и умиления предостаточно, но главная связана как раз с общим предубеждением – в этом самая острота удовольствия. Полюбить то, что не оценили и презрели другие. Находить что-то удивительное для одного себя гораздо слаще, чем ниспровергать идолы. Конечно, я не Лиотар, который скупал все экземпляры «Племянника Рамо», чтобы они не попали в плохие руки, однако не отношусь и к тем, кто читает только то, что читают все. Приятно довериться себе. И полюбить Турин.

Лето, кино под открытым небом на площади Сан-Поло в Венеции. Это большая площадь, но не в самом центре, туристов туда не водят. Фильм давно начался. Ты застал середину. Что ж, и в сторонке на скамейке посидеть тоже неплохо. Кусок экрана, поверх загородки, виден и отсюда. Слышен саундтрек, видна половина лица Мастроянни крупным планом. Показывают «Восемь с половиной». Вот так – июль, Италия, поздний вечер. Изображения почти не видно, и слов не разобрать. Но слушаешь музыку итальянского языка, который словно создан для кино, для терпких дуэтов мужчины и женщины. Звук запущен на полную мощь. Еще открыт киоск с мороженым. Берешь себе порцию кофейного льда и снова садишься на лавку. Как странно. Ты забрел сюда невзначай, но есть что-то значительное в этом случайном эпизоде. «Восемь с половиной» ты помнишь довольно смутно, но все-таки достаточно, чтобы из нескольких лоскутных картинок, певучих по звучанию и отчаянных по смыслу фраз сложилось некое действо, которое причудливо сочетается со вкусом кофейного льда.

Впиваешь по глоточкам воздух теплой ночи. Там, на полускрытом экране, в черно-белом изображении – настоящая жизнь. В разброде голосов, лишь отчуждающем героев. Динамики безжалостно транслируют горькую истину. Каждый сам по себе, мы не любим друг друга. Настоящая жизнь – это зрелище. Мы покупаем билеты, чтобы усесться тесными рядами и вместе тосковать. Но существует и другая жизнь, когда сидишь себе, смакуешь кофейный лед и думаешь: как это здорово – кино под открытым небом, что, интересно, тут идет на следующей неделе? Гляди-ка, Вуди Ален, наверняка дублированный – любопытно! В любовных историях герои всегда несчастны, но в такую чудесную ночь погоревать в кино приятно – придешь пораньше, сядешь там, внутри, лишь бы только фильм был не на английском, а на стремительном итальянском… Площадь Сан-Поло, самый последний сеанс.

Площадь Сан-Джакомо-да-л'Орио. Тут я люблю писать, когда бываю в Венеции. В августе, в самый сезон, здесь тоже попадаются туристы, но это самая настоящая итальянская площадь, с небольшой, круглящейся апсидами церковью. С годами розовая штукатурка осыпается и обнажает неровную кирпичную кладку. Вокруг дома с охристыми и красными фасадами, темно-зелеными ставнями. Платаны, два фонтана и неумолчный ровный шум: всего слышнее топот легких ножек – дети гоняются за голубями. Поверх него неспешный лепет старых дам в инвалидных колясках – сиделки прихорашивают их, прежде чем вывезти на площадь.

На самом верху одной из апсид вот уже год виднеется застрявший в водосточном желобе желтый мяч. Вон он, над самой головой. На фоне синего безоблачного неба, рядом с гаргульей в форме львиной головы. Он вызывает в памяти известную картину Валлоттона: ребенок под деревьями тенистого парка, одетый по моде конца девятнадцатого века, в немножечко манерной позе, которого, словно магнитом, манит далеко укатившийся, сияющий в солнечном пятне красный мячик. Желтый мяч на площади Сан-Джакомо-да-л'Орио залетел так высоко от удара куда как посильнее. Но теперь, недостижимый, он стал таким же символом совершенства.

Помню, в детстве я видел большие малиновые с металлическим блеском шары, висящие в небе на черном электрическом проводе. Как говорили, для того, чтобы летчики не спускались слишком низко. Но я не верил в это прозаическое объяснение и полагал, что нет счастья больше, чем обладать таким вот круглым чудом.

Недоступные или потерянные мячи – неутолимое, неисполнимое желание. Площадь Сан-Джакомо-да-л'Орио, желтый мяч на краю водосточного желоба.

Вапоретто [5]останавливается на Бурано. Пропускаю лавину туристов – они устремляются в первую же улочку, завидев там лотки торговцев кружевами. Подальше справа беззаботно протянулась вдоль моря пляжная полоса, усаженная деревьями и размеченная длинным пунктиром старых-престарых деревянных скамеек, которые уютно раздались, принимая в объятия столько доверчиво расслабленных человеческих тел. Середина лета, жара, послеполуденный час. Местные жители отдыхают: одни болтают с той итальянской театральностью, которая самой своей чрезмерностью умеряет пыл беседы, другие молча полеживают в тенечке. Вдали, посреди лагуны, притягивает взгляд травянистое пятно с торчащей колоколенкой – должно быть, какой-то островок. Осталось еще много пустых скамеек, и я бреду вперед, до самой последней. Отсюда красиво смотрятся разноцветные домишки Бурано: голубоватые, матово-желтые, красно-кирпичные вспышки на общем темном фоне. Достаю из сумки кулек с пригоршней черной черешни. Коричневая бумага почти сухая. Но под этой глухой, чуть маслянистой поверхностью – запекшееся солнце, сахаристая глубь податливой мякоти! И кажется, что все прочие сорта, от кисловатых желто-розовых до сдержанно-красных, – всего лишь эскизы, наброски таинственного сладкого чуда, черной черешни!

Так хочется посидеть здесь подольше. Доем черешню, а потом вздремну. Спешить мне некуда. И даже о времени обратного рейса можно не думать. У причала всегда поджидает очередной вапоретто, и привыкаешь к тому, что выплыть в море – обычное дело, хотя все еще удивленно косишься на итальянцев, которые всю дорогу читают газету. Моя книга дописана, и я дал себе слово, что даже думать не стану о новой еще по крайней мере несколько дней. Здесь и сейчас, забыв о времени, растянувшись на скамейке, я чувствую: вот оно, лето, прикасаюсь к нему; вот они, каникулы: спокойный кокон вечности на границе дремоты.

Сегодня утром я купил «Газетта делло спорт» просто ради удовольствия полистать розовые страницы, угадывая смысл заголовков. Читать, лениво развалившись, о том, как кто-то выкладывается на всю катушку, – это всегда придает особую остроту настоящему отдыху. Я слишком ретиво считал, сколько бегунов уложились в положенные тринадцать шагов между барьерами в 400-метровке, и, верно, меня сморило. Просыпаюсь – все как раньше, и солнце еще не погрузилось в листву. Я конечно же на Бурано, но мог бы очутиться где угодно – где ни почты, ни телефона. Вне досягаемости неумолимого течения, которое куда-то влечет нас, окунает в бесконечную суету. Здесь же – ленивое забытье, на фоне которого проступают воспоминания, искрятся осколки детства: как купались в Гаронне и лежали на берегу под старым платаном, как пахло тиной и тополиным листом, как разворачивали салфетку и перекусывали булочками с шоколадом. Да, это зияние обманчиво, но оно открывает в душе какие-то прогалины, отдушины тепла и тишины, позволяет прогуляться по тропинкам телесной памяти.