Брюс Чатвин - «Утц» и другие истории из мира искусств

Сегодня мы признаем гениальность художников и архитекторов – представителей левого искусства, их оригинальность и величие. Мы восхищаемся ранними советскими фотомонтажами Родченко и Лисицкого, в которых весь энтузиазм красной революции умещен на одном листе бумаги. Но их первоначальное послание не дошло до слушателя, которому предназначалось, – до всего народа России. Эту сложную преграду в общении им преодолеть не удалось. По их собственному признанию, они решали, чего должен хотеть народ, а не прислушивались к тому, чего он хочет на самом деле. Народ же, надо сказать, хотел владеть памятниками архитектуры, пышными украшениями и картинами в золоченых рамах, которыми обставляли свою жизнь прежние российские правители. Луначарский был прав, говоря: «Народ тоже имеет право на колоннады».

Общество художников-станковистов возродилось; члены его горячо отрицали тот факт, что живопись умерла. Архитекторы снова принялись нагружать здания декоративными элементами. Что касается диспута между «формалистами» и «реалистами», он из цивилизованного диалога выродился в поливание друг друга грязью, если не хуже. Татлин, выступая от имени конструктивистов, обычно говорил: «Материал – носитель содержания работы»; иными словами, предмет необычной, приковывающей взгляд формы, сделанный из стали и стекла, способен выразить жизненную силу машинного века. «Реалисты» отвечали, что это чушь; послание дойдет лишь до людей, которых предварительно к нему подготовили. Так стоит ли стараться? Для художника единственный способ воодушевить рабочих на сталелитейном заводе или в поле – написать их героическую борьбу реалистично; а единственный способ победить в этой игре фотоаппарат – придать фигурам вид более героический, чем на самом деле. Таковы были принципы соцреализма – стиля, который пришел на смену абстракции левых.

Как бы то ни было, «городская жизнь, преображенная ощущением скорости», левых вскоре разочаровала. В машине им начал видеться враг. Маяковский – добрый великан, носивший в верхнем кармане авторучки, чтобы показать, до чего он современен, – съездил в Америку, сказал, что она хороша для машин, но не для людей, и объявил амнистию Рембрандту, а затем пустил себе пулю в лоб. С его смертью в 1930 году стало ясно, что левому искусству конец. Его действительно задавила партия. Но кроме того, оно умерло от истощения.

{4}

Мы с вашим отцом, Оливье, знакомы с тех времен, когда мне было восемнадцать, а ему тридцать один, и он всегда ассоциируется у меня со смешными случаями. Из них самым смешным была наша поездка в Советский Союз, которая совпала по времени с вашим появлением на свет.

Вам уже наверняка рассказывали тысячу раз о вашем прадеде, боливийском hacendado [77], который однажды обнаружил в своих владениях двух американских нарушителей границ с мешками на спинах, где лежали образцы каких-то минералов. Он запер их в сарае, решив, что там, наверное, золото или серебро. Под конец они сознались, что образцы были оловом. Такова одна сторона истории вашего семейства.

Двадцать один год назад, весной, ваш отец узнал о том, что я получил официальное приглашение посетить археологические музеи в Советском Союзе, а также познакомиться с советскими археологами. С пригласившим меня человеком мы познакомились за год до этого в Софии; я тогда уверял его, что сокровищница, предположительно найденная в Трое, была либо фальшивкой, либо фальшивкой на бумаге. Еще в группу должны были входить профессор, у которого я учился археологии, и студентка-археолог из Хэмпстеда, марксистка по убеждениям.

Мы встретились в Ленинграде. Дж. О. стал доктором О. из Базельского музея. В первые дни он вел себя, как подобает доктору О. Он внимательно слушал – хотя после едва ли не взрывался – демагогию археолога с твердыми марксистскими взглядами. Музей произвел на него огромное впечатление. Он увидел там греческие экспонаты, а кроме того – экспонаты, которых прежде никогда не видел, сокровища из замерзших сибирских гробниц, находки из сибирской тайги.

В последний наш день в Ленинграде мы беседовали с заместителем директора Эрмитажа. Сам директор был в отъезде, в Армении, на раскопках Урарту. Несправедливо было бы сказать, что ваш отец едва доставал до дверной ручки, однако человек он невысокий, и помещение ему идеально подходило. Ведь мы, в конце концов, находились в приемной царя. Заместитель директора очень любезно поприветствовал нас, хотя и был заметно потрясен предыдущим визитом. Когда мы входили, от него выходил знаменитый торговец фальшивками с Мэдисон-авеню. Он заявил заместителю директора от имени своей собственной организации по расследованию подделок, что знаменитая Золотая кладовая Петра Великого была сделана одесским ювелиром в 1898 году. Ваш отец, не растерявшись, уверил хозяина, что его посетитель – прожженный мошенник. Затем он увлекся. Маска доктора О. спала. Он сказал: «Это же величайший музей в мире, так? А я – величайший в мире коллекционер греческой бронзы. Если я оставлю вам по завещанию свою коллекцию, назначите меня директором этого музея на несколько лет?»

Мы поехали дальше, в Москву, где остановились в гостинице «Метрополь». Доктор О. вновь обрел свое «я». В Историческом музее он снова увидел экспонаты, о которых и не мечтал. Мы пошли на прием – встречу с семьюдесятью советскими учеными, где нам пришлось стоять рядком и ждать, пока нам отдавят ладони. Пригласивший нас человек, видный советский археолог, и мой знакомый из Софии тоже были там и приветствовали нас. У окна мы с Дж. О. заметили пару очень жизнерадостных личностей; они глядели на нас и посмеивались. Я сказал: «Один армянин, другой грузин». Когда нам перестали давить пальцы, мы подошли к этим двум джентльменам. Насчет армянина я оказался прав. Другой, человек с огромными черными усами, оказался греком из Средней Азии. Я спросил, над чем они смеются. Они ответили, что им только что заплатили за докторскую диссертацию, и теперь они решают, достаточно ли у них денег, чтобы отправиться в город, на рынок, и купить целого барана на шашлыки.

Дж. О. сдал экзамен на ученого – специалиста по Греции. В последний вечер в Москве сам видный археолог пригласил нас на узбекский банкет. Единственным блюдом был барашек, фаршированный рисом, курагой и специями. Вся компания сильно напилась вином, шампанским и, что было хуже всего, коньяком. Я и сам был очень пьян, хотя каждый второй стакан выливал на пол. Советские академики один за другим оказывались под столом. Дж. О., студентка-археолог с марксистскими взглядами и профессор отправились в уборную, где их тошнило. Видный археолог, одетый в серый костюм со стальным отливом, был пьян; он единственный держался на ногах, не считая его сестры, которая не пила. Она попросила меня продекламировать что-нибудь из Шекспира. Я поднялся: