Мануэль Скорса - Сказание об Агапито Роблесе

– Имеется три кандидата. Прошу голосовать, – заявил Сиприано Гуадалупе.

Четыреста тридцать человек выстроились позади пылающего пончо. Восемьдесят встали за Магно Валье, сорок четыре – за Хувеналем Ловатоном.

– Агапито Роблес Бронкано вновь избран общиной Сан-Хуанде-Янакоча еще на четыре года, – провозгласил Сиприано Гуадалупе.

– На четыре года? Вы думаете, что еще существуют годы? – засмеялся Магно Валье.

Сержант Астокури рассвирепел – выхватил револьвер, шесть раз подряд выстрелил в пончо Агапито и удалился, проклиная тот день и час, когда его назначили в это окаянное место, где реки стоят, а люди голосуют не за живых кандидатов, а за их пончо. Было двенадцать часов. Солнце обливало палящими лучами взволнованную толпу.

– Прошу называть кандидатов на должность главы общины, – объявил Сиприано Гуадалупе.

Назвали Элисео Карвахаля, потом еще несколько человек – безупречных членов общины. Но тут учитель Николас Сото возвысил голос:

– Предлагаю сеньора стражника Исаака Карвахаля.

– Есть другие кандидаты?

Молчание. Сняв шляпу, по-военному, по стойке смирно застыл под раскаленным солнцем Исаак Карвахаль. Побледнел, крупные капли пота выступили на его лбу. От жары или от волнения? Только накануне спустился он с гор, чтобы принять участие в выборах. На улице Эстрелья встретился с Элисео Карвахалем.

– Поздравляю, братец.

– С чем?

– Говорят, тебя выберут главой общины.

– С ума ты сошел, что ли?

– Я рад за тебя, братец. Не из тщеславия, а потому что, видишь ли, – голос Элисео слегка дрогнул, – ты сын моего дяди и мне хотелось бы, чтоб ты оставил своим детям незапятнанное имя.

Элисео Карвахаль ушел, помахав на прощание рукой. Долго стоял Исаак в смутных лиловых сумерках, и смутно было у него на душе. Год прошел с тех пор, как вышел он из тюрьмы и по рекомендации Агапито Роблеса был назначен стражником. Давно уж никто не называл его желтяком. Монтенегро ненавидели всех Карвахалей. Мало того: слуги Монтенегро вечно их задирали. В Ракре, в пивной Ильдефонсо Куцый кричал Исааку: «Собака! Хозяин кормит тебя, а ты кусаешь его за руку».

И все же первое время люди колебались. Тогда Агапито прислал учителю Николасу Сото коротенькую записку: «Надо испытать Исаака Карвахаля. Назначьте его стражником. Узнаем, желтяк он или нет?» Теперь они хорошо это знали.

– В последний раз – есть еще кандидаты на должность главы общины? – возгласил Сиприано Гуадалупе.

Одно время Сиприано подосадовал было, что Исаак так возвышается, но потом понял – Агапито прав, надо выбрать Карвахаля, надо показать всем, что община умеет прощать, что она принимает без злобы тех, кто ошибался, а теперь нашел правильный путь. И потом, что верно, то верно: Исаак целый год исполняет свой долг, да так старательно, все забросил…

– Голосуем! – воскликнул Сиприано Гуадалупе, не спеша подошел к Исааку и встал позади него. Более четырехсот человек последовали его примеру.

Полиция объявила розыск Агапито Роблеса, а он все-таки не соглашался носить другие пончо. Агапито был благоразумен, умел избегать опасностей, но тут стоял на своем. «Не могу я ходить в темном – я совсем сил лишусь». Яркое пончо далеко виднелось на фоне серо-белых гор, и все-таки Агапито не снимал его. Слепая донья Аньяда, что доживала теперь свои последние дни в Янакоче, ткала пончо для Агапито. Сорок лет верно прослужила донья Аньяда кухаркой в поместье – готовила для судьи Монтенегро индейский перец с курицей, утку с рисом, умитас – любимые его блюда, но так и не заработала себе угла под старость. К концу лета стала донья Аньяда слепнуть. Все слуги думали, что кухарка по-прежнему останется здесь, будет греть в огромной кухне поместья старые свои кости. Плохо они, видно, знали судью Монтенегро. Как-то раз судья воротился из «Эль Эстрибо» и вдруг заметил во дворе донью Аньяду. Слепая разговаривала с цветами. «Что это за старуха?» – спросил судья. Ильдефонсо Куцый застыл на месте, вытаращил глаза. «Что здесь делает эта старуха?» – снова возгласил судья. «Это донья Аньяда, доктор». – «Какая еще Аньяда?» Слепая кротко улыбнулась, а судья, стуча каблуками, побежал вверх по лестнице. Донья Аньяда гладила кусты роз. Ильдефонсо Куцый глядел на нее. Впервые в жизни поколебалась его собачья преданность хозяину. Может быть, вздрогнула глухая его душа при виде такой черной неблагодарности? Донья Аньяда бродила между цветами, переходила из одного двора в другой.

– Прощайте, розы, прощайте, гвоздики! Прощай, Николаса веселый мак, Мартита, капризная герань. И ты, Пепито, главный скандалист во всем саду. Аньяда прощается с вами. – Она погладила куст шиповника. – Кларита, я знаю, как ты страдаешь. И знаю отчего. Но страдания любви всегда недолги. Наступит весна, и жасмин снова будет любоваться тобой.

Ветки шиповника приникли к морщинистой руке, они не ранили ее, Куцый сам видел!

– А вы, цветы жимолости, ведите себя хорошо без меня. Думаете, я не слышала, как вы хвастались? Весь сад хотите покорить. Нехорошо, нехорошо!

И цветы жимолости – Куцый клялся потом, что видел это своими глазами, – свернулись от стыда. А слепая все говорила.

– О, деревья! О, травы! О, цветы! Все, что растет, увядает. Таков всеобщий удел. Не надо сетовать. Вас по крайней мере никто не выгонит, когда вы состаритесь. Мать говорила мне, чтоб не ходила в Янауанку. «Зачем тебе идти туда, Аньяда? Здесь – свет, деревья, чистая вода. Звезды, что светят тебе в радости. Что тебе еще надо?» Я была молодая, я была глупая, я была красивая. Твои глаза, Куцый, видят мою старость. Ты не поверишь, что из-за меня парни резались на ножах. Даже господа поднимались к нам в Янакочу и пели мне серенады. Я все бросила, поверила его лживой улыбке, пошла за ним… Зачем помнить все это, когда тьма навеки пала на мои очи. О, старость, жалкая старость! Я видела, как дрожит ложка с даровой похлебкой в руке, которая прежде с корнем вырывала деревья; видела, как подгибаются от слабости ноги, не в силах пересечь двор, а прежде эти ноги бегали так, что обгоняли ретивого коня. Желанной была моя плоть. Дрались за меня храбрецы. Гроза жандармов Пио Мариано пел мне такую песню:

Предатели отравили его. Счастливец! Он не познал беспомощности, милостыни, одиночества, унижения, всех тех яств, которыми досыта кормят старых людей. Чую – идет тишь, чую – идет черная тень, чую – идет смерть! Супайпагуагуа – сын дьявола, – зовут тебя Ильдефонсо. Неверно это. Есть в твоем сердце доброе зерно. Так говорит Аньяда, повелительница ночи. – Старуха подняла голову к небесам. – О, солнце, отныне мы враги с тобою!