Мария Семпл - Куда ты пропала, Бернадетт?

Тут погас свет. На занавесе появилась звезда, нарисованная лучом прожектора. Публика ахнула и захлопала слишком уж восторженно – все же это была просто звезда.

– Сегодня – святой для всего человечества день, – пророкотал жуткий голос. – Сегодня родился мой сын Иисус, царь царей.

Занавес распахнулся. На сцене стояли ясли с младенцем Иисусом, Марией и Иосифом – все в натуральную величину. «Бог» зловещим голосом рассказал историю Рождества Христова. У пастухов были живые овцы, козы и ослики. Каждое животное выбегало на сцену под новые ахи и охи.

– Они все что, никогда в зоопарке не были? – прошипела Кеннеди.

Появились три волхва – верхом на верблюде, слоне и страусе. Тут даже я согласилась, что это круто, потому что не знала, что страусы дают на себе кататься.

Потом вышла большая черная женщина, и это слегка все испортило, потому что на ней было супер-обтягивающее красное платье – такие в «Мэйсис» продают.

– Ясная ночь, – начала она.

Зал исступленно застонал.

– Предвечных звезд сиянье , – пела она. – Рожден Спаситель на нашей земле. Он озаряет светом упованья / Весь мир, лежащий во мраке и зле .

В мелодии было что-то такое, что мне захотелось закрыть глаза. Слова и музыка наполняли меня теплом и светом.

– И ветхий мир воспрял в благоговенье / Встает заря, и мрак уходит прочь. – Наступила пауза. Я открыла глаза.

– Ниц преклонись под ангельское пенье… – В голосе звучало ликование.

Вступили еще голоса:

– Святая ночь, божественная ночь…

На сцене, за младенцем Иисусом, возник хор. Человек пятьдесят, все черные, в сверкающих одеждах. Я даже не заметила, как они вышли. Теплый комок внутри стал расти, у меня перехватило дыхание.

– Святая ночь, божественная ночь!

Все это было так странно и нелепо, что я на секунду растерялась. Когда пение смолкло, я, можно сказать, испытала облегчение. Но музыка продолжалась. Надо было приготовиться к новой волне. Над сценой теперь висел цифровой экран со словами. Он словно возник сам собой, как и хор. По экрану бежали слова из красных точек:

Зал тихо загудел. Это зрители вставали и принимались подпевать.

Стоящие люди закрывали мне экран. Я тоже встала.

Весь зал поднял руки и раскачивал ими из стороны в сторону.

Кеннеди надела «бодунную» бандану.

– Что происходит? – спросила она, скосив глаза.

Я пихнула ее в бок.

И тут черная солистка, которая до этого пела не очень громко, скорее подпевала хору, внезапно вышла вперед.

– Христ-о-о-о-ос – Господь! – взревела она, и на табло вспыхнуло:

Все были так счастливы, так беззастенчиво религиозны – я вдруг поняла, что эти люди, которых мама называет «богомольными», на самом-то деле угнетены и только здесь, среди своих, чувствуют себя в безопасности и могут открыться. Дамы c торжественными прическами и в рождественских блузках выглядели очень славно и не стеснялись своего пения – их голоса вливались в общий хор. Кто-то запрокинул голову и даже закрыл глаза. Я подняла руки, чтобы понять, что все они чувствуют. Голова запрокинулась, и глаза закрылись.

Я была младенцем Иисусом. Мама и папа – Марией и Иосифом. Копна соломы была моей больничной койкой. Вокруг стояли хирурги, врачи и сестры – когда я родилась и была вся синяя, они помогли мне выжить. Если бы не они, меня бы сейчас не было. Я ни с кем из них не знакома, не смогла бы узнать их в толпе, но они всю жизнь учились и работали, чтобы потом спасти мне жизнь. Это благодаря им я оказалась сейчас внутри огромной людской и музыкальной волны.

Кто-то меня стукнул.

– На, – Кеннеди протянула бандану, чтобы я вытерла слезы со щек. – Кончай грузить меня своим Иисусом.

Я не стала отвечать и снова запрокинула голову. Может, это и есть религия: когда бросаешься со скалы, надеясь, что тебя подхватит кто-то большой и заботливый. Даже не знаю, возможно ли такое – вдруг ощутить сразу все, да так сильно, что кажется, будто тебя сейчас разорвет. Я так люблю папу. Мне стало стыдно, что я вредничала в машине. Он просто пытался со мной поговорить, а я огрызалась, сама не знаю почему. Конечно, я вижу, что его не бывает дома. Я это годами вижу. Мне захотелось побежать домой и обнять папу, и попросить его не бросать нас надолго и не отсылать меня в «Чот», потому что я так сильно люблю его и маму, и наш дом, и Пломбира, и Кеннеди, и мистера Леви, что просто не могу уехать. Меня переполняла любовь ко всему на свете. Но в то же время я чувствовала себя как никогда одинокой и брошенной. Чувствовала, что никого у меня нет, но в то же время кто-то очень сильно меня любит.

На следующее утро нас разбудила мама Кеннеди.

– Эй, – сказала она. – В школу опоздаете.

Кинула нам несколько батончиков мюсли и пошла досыпать.

Было уже восемь пятнадцать. А Праздник мира начинался в восемь сорок пять. Я пулей оделась и побежала вниз по склону и по эстакаде, не останавливаясь. Кеннеди всегда опаздывает, а ее маме вообще все равно, так что она осталась есть хлопья и смотреть телик.

Я вбежала прямо в аппаратную, где мистер Кангана проводил с первоклашками генеральную репетицию.

– Я тут, – закричала я, размахивая сякухати. – Простите.

Малыши были такие миленькие в японских кимоно. Они все полезли на меня, как обезьянки.

За стеной мисс Гудиер объявила наш номер, и мы вышли. В спортзале было полно родителей с видеокамерами.

– А теперь, – сказала директор, – выступят первоклассники. Им аккомпанирует Би Брэнч из восьмого класса.

Первоклашки выстроились. Мистер Кангана подал мне знак, и я сыграла первые ноты. Дети запели.

У них здорово получалось петь хором. Кроме Хлои, у которой в то утро выпал первый зуб: она стояла столбом и засовывала язык в дырку, где он раньше рос. Мы взяли паузу, после которой надо было спеть песню по-английски и станцевать. Первоклашки запели и зашагали как слоны, сцепив руки и качая ими, словно хоботами.

И тут у меня возникло какое-то странное чувство. А потом я увидела маму – она стояла в дверях, на ней, как всегда, были огромные темные очки.