Милорад Павич - Разноцветные глаза (сборник)

– Внимательно посмотри на коней. Сейчас они неподвижны. Но когда кони пускаются вскачь, гибнет империя…

Вернувшись, монахи отвели брата на берег реки и оставили его прислушиваться, принюхиваться, подобно зверьку, вместе с другими животными к злосчастной и мутной воде среди морей, воде, которую нельзя пить, подстерегать Инорога и преодолевать свою жажду. И вот куски в его горле медленно стали хоронить в нем Оленя. И как человеку неведомо, когда придет ангел, так и мой брат не знал, когда придет Инорог. Инорог приходил много раз, но мой брат никак не мог совладать то с жаждой, то со сном или же не мог уловить тот момент, когда животное делает воду прозрачной, и потому ему долго не удавалось рассмотреть сквозь свою болезнь будущее. Но однажды ему это все-таки удалось. И тогда перед ним, перед этим бездельником и трусом, открылось и рассыпалось бесконечное множество бессмысленных картин, которые он видел так ясно, что они переполняли его, как людей переполняет смех. Он все глубже и глубже смотрел в набегающие, как волны, дни и, не умолкая, рассказывал нам о том, что видит. А видел он свою субботнюю бороду, выросшую раньше времени в воскресенье, так что он не мог ее потрогать и расчесать. Ему открылись далекие берега, невыросшие растения шумели в его ушах, и вкус камня пробивался во рту. Считая солнечные годы, он видел, как огненное яблоко Евы и Адама перемещается в наш город Трою. Он видел меня, своего брата Париса Пастуховича Александра, видел, как я втыкаю пастуший посох в шляпу, переодеваю чулки и иду в Спарту, чтобы, обмакнув палец в вино, написать на столе признание в любви к прекрасной и чужой жене Елене. Он видел, как я украду ее, словно овцу, и увезу в наш город Трою. После чего Троя примет огненное яблоко и сгорит дотла… Брат мой Олень Приамужевич видел все дальше и глубже сквозь время всякую чепуху и не мог остановиться, погружаясь взглядом в те времена, когда его, подобно выворачиваемому чулку, уже не будет. Он научился у пальмы, что стоять больнее всего, но продолжал стоять в окне между своих ушей и смотрел в будущее и видел крестоносцев в Царьграде в 1204 году, грузящих четырех толстых коней на венецианские галеры. Он видел испуганных Палеологов и обутых в грязь славян, втыкающих копья в ворота Царьграда и уничтожающих еще одну империю. Он видел, как Рим переселяется в Царьград, видел Рим в Москве, и корабль Космы Индикоплова, и корабль Колумба у берегов Нового Света, видел турков под Веной и Наполеона на морозе, видел галлов, поедающих в Белоруссии конину… Мой юродивый брат Олень Приамужевич видел с троянских крепостных стен красный октябрьский снег в России, видел блицкриг, и тех четверых в Ялте, и Сталина в 1948 году, и в ужасе, продираясь сквозь завесу своих грехов, видел Иерусалим и Стену Плача, арабов и нефть, вновь текущую на восток, и англосаксов на Луне в космосе, где советские русские, и кто знает, что еще и докуда он видел, черпая из родника своих провидящих глаз. А на дне он разглядел итальянскую газету «Коррьере делла сера» от 21 марта 1975 года и, дуя себе в шею, прочитал, что в ней написано: «Один из четырех знаменитых бронзовых коней, веками украшавших собор Святого Марка в Венеции, снят вчера со своего постамента из-за глубокой коррозии бронзового слоя. Целых двадцать три столетия кони святого Марка противостояли порывам морского ветра и дождя, но не смогли выдержать разрушающего действия отравленной атмосферы нашего времени. Как и все человечество, эти скульптуры платят такую же высокую цену за блага технического прогресса, ибо разрушающие частицы нанесли непоправимый ущерб древнейшему памятнику. Перенос одного из коней святого Марка напомнил многим венецианцам старинное изречение: когда кони святого Марка пускаются вскачь, гибнет одна из двух империй. Которая на сей раз…»

Чтобы ответить на этот вопрос, моему брату осталось лишь разглядеть, какое лицо отражается в воде, женское или мужское. Запад погибнет или Восток? И там, где глаза Инорога сделали воду прозрачной, он заметил тебя, читающего эти строки и полагающего, на своем диване или в своем уютном кресле, что он в безопасности и вне игры.

Тогда эти уловки и бредни мне надоели, и я проткнул пастушим посохом шляпу и, переодев чулки, отправился в Спарту, чтобы, обмакнув в вине палец, написать на столе признание в любви к прекрасной женщине, Елене Василевсе.

Перевод Я. Перфильевой

Мой дед со стороны матери, доктор Стеван Михайлович (1853–1922), которого я совсем не помню, родился в Мохаче, в доме местного священника отца Добрена и Софии Кануричевич. Они отдали сына учиться сначала в Печуе, потом в Колошваре, а позже послали изучать право и философию в Пешт, чтобы он, как говорится, не откусывал раньше, чем посолит. Позднее он сделался и преподавателем педагогического училища в Сомборе, и адвокатом в Суботице и Нови-Саде, часто переезжал с места на место, занимаясь то одним, то другим своим ремеслом от Ковина до Белой Церкви, и повсюду возил за собой двенадцать костюмов, шляп и тростей. Во время Первой мировой войны его арестовали и сослали в концлагерь в Араде за то, что он сказал: «Кто сеет в ненастье, пожнет лишь свист на ветру». Умер он судьей в Сомборе, после той войны, и похоронен там же, на кладбище за часовней. Женился он дважды, оба раза был счастлив в браке с женщинами, которые с ним счастливы не были, и имел шестерых детей. Первая его жена была родом из Панчева, и с ней детей у него было трое – сын и две дочери. Это мой дядя, моя мама и моя тетка. Его вторая жена была из Нови-Сада, из семейства торговца Стеича, они постоянно жили в Вене, а в Нови-Саде у них было два дома – один напротив отеля «Воеводина», с балконом на втором этаже вдоль всего фасада, дом этот существует и по сей день, и второй – на Лебарской улице, на углу, он был построен над колодцем, и там был фонтан. Вторая жена принесла ему в приданое имение Ченей и родила тоже троих детей – трех девочек.

На отца был похож только сын, единственный от двух браков, мой дядя, Братец, как до сих пор зовут его в нашей семье. У него были красивые волнистые волосы, он носил часы, которые заводил раз в неделю, всегда в церкви, и небольшую карманную солонку. Рассказывали, что по ночам он катался по улицам в фиакре, с накинутым на шею поводом и скрипкой в руках, и все окна при его приближении открывались, а кони по звукам скрипки всегда точно знали, куда нужно свернуть на перекрестке, и слушались смычка, словно кнута. Возле каждой корчмы он останавливался, и хозяин выносил и подавал ему в фиакр кружку пива. Братец опускал в нее серебряную монету, выпивал пиво и возвращал кружку с деньгами назад. Еще о нем говорили, что он пустой и что любая радость в нем тут же стареет. Так, например, он трижды отправлялся в Печуй с новеньким полным денег бумажником, чтобы «купить аттестат», и каждый раз аттестат пропивал. А если он собирался на прогулку по реке, то для него и какой-нибудь молоденькой вертихвостки под кружевным зонтиком в лодку вносили небольшой стол, накрытый льняной скатертью и уставленный едой и напитками в хрустале и фарфоре, причем в таких случаях вдоль края стола крепили специальное бронзовое ограждение. Братец улыбался сквозь свои усы, как сквозь ячмень, пока они размещались у стола в высоких плетеных креслах, похожих на клетки из прутьев, и отчаливали от берега. Этот мой дядя, в честь которого я получил свое имя и на которого был похож, потому что сходство в больших семьях обычно переходит под углом, как конь в шахматах, перед началом Первой мировой войны выбрался с австрийской территории, перешел в Сербию, записался в добровольцы и погиб в бою против австрийской армии.