Милорад Павич - Разноцветные глаза (сборник)

Вот такие дела. Но это еще не беда, нынче запнулись и те, кто повыше нас. Журавли недавно отравили своей тенью колодцы в городе, и много народу поумирало. Тут двое привезли на попоне меж лошадьми и Красимирича на митрополичий двор. Он тоже занемог; говорят, долгая работа на башне измотала его, выжала стройка из него весь пот, а это не годится: человек без пота – все равно что без тени. Вот ведь потеря – ведь мастер был на все руки. А ведь как достойно свою старость носил, не всякая беременная так плод носит. Грех какой, жить бы еще да жить на пользу людям и городу, да что ж тут поделаешь. Хотя, даст Бог, может, и выздоровеет. Выздоровеет, надеюсь, и сынок мой, что неотдохнувшей воды напился да захворал…»

И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели он ощутил запахи собственного тела, чужие и резкие, которые его напугали. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество волн, хотя никто их в потемках не считал. С первыми бабочками он вышел на луг, как-то странно накренившийся, и ему показалось, что вода в реке поднялась выше берегов и лишь чудом удерживается на холме. Так, с пьяными ушами и трезвым взглядом, он продолжил работу.

Словно во сне, заканчивал Левач строительство, выкладывал окна наверху и навешивал ставни и ворота внизу, когда вдруг понял, что в каждый проем невольно произносит, как в школьные годы, по одной фразе из речи Цицерона против Катилины: «Вспомни же, наконец, вместе со мной события позапрошлой ночи, и поймешь тотчас, что я с гораздо большим усердием стараюсь во имя спасения государства, чем ты для его гибели!» Но теперь Левач говорил не для того, чтобы выучить речь. Он произносил эти фразы в последний раз и, произнеся, забывал их навсегда, оставляя в окнах и дверях здания, которое строил, словно зарывал тайник в землю: «Есть в этом городе иные, кто или не видит того, что несет нам угрозу, или держит в тайне то, что видит…»

«Этот мир принадлежит не нам, – думал строитель, – а нашим отцам и их сверстникам, и они понимают это и ведут себя как его собственники. А я и мои ровесники были и остались лишь несчастными слугами тех, кто вошел в этот город, помогая себе саблей, или приплыл с чужой армией. От поколения наших отцов нам досталось не только положение слуг, но и сожженный, наполовину уничтоженный мир, голодное детство, и те, кто нам это дал, не на шутку этим гордятся, и мы у них в вечном долгу. Мы здесь лишь для того, чтобы бросить какое-нибудь слово в чужое окно или дверь, мимо которых проходим…»

Когда башня была наконец закончена, Левач, поставив флюгер в виде петуха, поднялся наверх с чашей вина в руке, чтобы освятить постройку и взглянуть на город. Но в бездне под ним не оказалось никакого города. Башня пробила своей верхушкой облака, и с нее ничего на земле не было видно. Здесь царила тишина, словно стоячая вода, которую лишь изредка нарушали лай собак или стук топора… С земли тоже не были видны ни верхушка башни, ни флюгер-петух, который должен был показывать горожанам погоду и направление ветра. Левач сошел вниз в смятении и испуге, а народ, собравшийся у подножия, смотрел в недоступную высоту, где скрывалась башня в глубине неба, а потом разошелся, приговаривая, что еще неизвестно, что Левач там такое в облаках построил.

Один лишь Шишман Гак подошел к нему, стиснул руку и пробормотал: «Как по-твоему, можно ли настоящую звезду открыть по ошибочным расчетам, а несуществующую – по точным?»

Но мучения Левача на этом не кончились. С весны, когда настала солнечная погода и глаза могли видеть дальше, обе башни разом открылись жителям города, сверкая на солнце с одной стороны и как-будто темнея с другой. И тогда выяснилось, что петухи на них показывают разную погоду. На меньшей башне Сандаля петух непрерывно вертелся и каждую минуту указывал новый ветер, чувствовал его малейшее дуновение и перемену. Петух на большой башне Левача показывал какую-то другую, свою погоду, очевидно связанную с безграничным пространством, видным оттуда, и с сильными ветрами, которые внизу, на земле, не дуют.

«На такой высоте ничего толком не видно, – говорили одни. – Нечего и глаза напрягать». «Зачем нам два петуха?» – спрашивали другие и предлагали подкоротить башню Левача и сравнять ее с северной башней Сандаля Красимирича, чтобы и она служила повседневным нуждам горожан. А когда башни вырезали на медной пластине с изображением города, чтобы печатать с нее карты, гравер, ученик того самого русского, изобразил башню Левача меньше, а башню Сандаля (который и поручил ему эту работу) – больше, чем на самом деле, и в таком виде они появились на подносе, с которого все это и прочитано.

Когда рассказ был закончен, Дед-ага Очуз, находившийся уже на другом конце своей бороды, казалось, тоже завершил свои поиски.

– Теперь мы знаем, откуда следует входить в город, – сказал он сосредоточенно и вдруг повернулся к человеку перед собой: – Единственное, чего мы не знаем, – откуда тебе известно все то, что ты рассказал. Не выдумал ли ты всю историю? Не может все это находиться на одном подносе, словно гора лепешек…

– Еще бы я не знал, – ответил незнакомец. – Кольцо в носу не спрячешь. Я – один из тех двоих, что строили у Савских ворот…

На следующий день, когда турецкие войска вошли в Белград, Дед-ага Очуз одним из первых прорвался через ворота на Саве, торопясь как можно быстрее добраться до церкви.

«Каждый за собой свою смерть таскает до первого удобного случая», – думал он и на полном скаку, боясь, чтобы его не опередили, метнул копье в замочную скважину, и оно, как ключ, пронзило дверь храма, открыв со скрипом двери Ружицы. И пока окружавшие церковь солдаты раскладывали под стенами огонь, Дед-ага Очуз, не покидая седла, соскабливал саблей глаза на чудотворной иконе Богородицы и прямо с лезвия слизывал целебную краску, кровавя себе язык и ожидая чуда, которое вернет ему зрение. В эту минуту башни у Савских ворот взлетели на воздух. Говорят, что за миг до взрыва петухи на них показали один и тот же ветер. В первый и последний раз.

Перевод Д. Стукалина

Богомилы верили, что в день Страшного суда все зеркала засияют под покрывалами, так что и отражения грешников не избегнут наказания. Прирожденное свойство зеркал служить извечно не будет, однако, упразднено. Они, как говорят, продолжат свое дело, преображенные настолько, что в день, когда зацветает вода, слепые зеркала станут вторить звукам вместо изображений. Раздающиеся в них крики осужденных – единственное, что спасется от всеобщей гибели…