Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

По утрам, работая у цветочника, я думала о книгах, которые буду читать вечером. Мне не удалось проникнуться откровениями иудаизма. Мне казалось, что дети Израилевы набились в вагон a streetcar named Desire [5]. За рулем – Моисей, в багажнике – Тора, и пассажиры все еще лелеют великую надежду проскользнуть без больших потерь вместе со своим испытанным лоцманом сквозь мировую историю.

Бог же остается загадкой, как я всегда и думала. У Него нет ничего общего с людьми. Тора утверждает, что Он не был рожден и, значит, никогда не умрет. Как может Бог, никогда не простужавшийся и не страдавший поносом, хоть что-то понимать в человеческих недугах? Как может Он знать наши страхи, наши страсти, наши надежды и безнадежность? Он действовал по плану, лежащему вне нашего понимания. Имя Его чересчур свято и не должно произноситься, Его изображения запрещено создавать. Фотографий Бога тоже никто не видел. Все это напоминает историю с монстром Лох-Несского озера, который то и дело является пьяным шотландцам, но ни разу не позировал перед камерой: увидеть его могут лишь те, кто верит в его существование. Конечно, я могу изучить Его законы. Но они были записаны тысячелетия назад еврейскими мистиками при помощи арамейской стенографии. И мистиков этих мне труднее понять, чем разобраться в первобытных племенах, населявших эту страну до нашей эры.

Едва затворив за собою дверь цветочного магазина, я увидела отца. Я подбежала к нему и потащила за угол.

– Что ты здесь делаешь?

– Жду, что на меня вот-вот налетит дикарка с цветочным горшком в руках, – отвечал он, разглядывая желтые примулы, которые я прижимала к груди.

– Получила от хозяина, – объяснила я. – Потому что поставила сегодня рекорд: шесть венков за одно утро.

– Так много?

– Да, умирать стало очень модно. Ты и представить себе не можешь, что ты пропустил. Текст на одной из лент был такой: «Покойся, душа, в ожидании сладостнейшего назначения». Тебе это ничего не напоминает?

Мы шли к югу, в сторону Шельды. Интересно, что делал отец рядом с цветочником, подумала я, не спрятаны ли где-то неподалеку его чемоданы? Но, ни о чем не спрашивая, повисла на его руке и стала рассказывать о своей работе у Калманов, их строгих жизненных правилах, моей нежной любви к Симхе и Симхиной любви к уточкам.

Когда я кончила, отец сказал:

– Плохо, что хасиды кажутся характерными представителями иудейской религии не только гоям, которые страшно довольны, что могут узнать еврея издали, по одежде, но и самим евреям. В этом есть что-то от ностальгии. О чем, черт побери, они тоскуют? О Средневековье?

Я возмутилась и бросилась защищать Симху Калмана.

– Ты не можешь не признать, что хасиды, сохраняя древние традиции, помогают иудаизму преодолеть трудности.

Отец рассмеялся:

– Древние традиции? Совсем наоборот! Во времена греков евреи носили греческое платье, в арабском государстве одевались как мусульмане, в Италии эпохи Ренессанса – как итальянцы, а в Голландии – как голландцы. Убранство их синагог в Испании времен мавров почти не отличалось от убранства мечетей. Зато в Германии, при Лютере, синагоги были скромнее протестантских кирх. Веками влияли евреи на свое окружение и вдохновлялись им. И менялись под влиянием окружения, от Филона Александрийского до Эйнштейна, от Маймонида до Фрейда. Ассимиляция и связь с окружающим миром помогли евреям выжить. А хасиды со своими пейсами, лапсердаками и замшелыми идеями окарикатурили самих себя. Хасидизм – порождение европейских гетто, столетий замкнутости и унижений. Хасиды носят тюремную одежду, доставшуюся им от прошлого. Зачем? Я ведь не ношу полосатую робу, которую на меня надели в Маутхаузене? И сегодня ни один еврей, если у него с головой все в порядке, не нацепит на грудь желтую звезду!

– А ты не преувеличиваешь?

– Но ведь так оно и было! Стены гетто давно разрушены, но твои святые хасиды выстроили их заново. И не воображай, что сможешь хоть на йоту изменить маленького мальчика, с которым ты ходишь гулять в парк. Даже и не пытайся. Хочешь раздразнить привязанного жеребенка запахом молока? Кто дал тебе на это право? Уж точно, не сам жеребенок.

За разговором мы дошли до набережной, где грузчики нагромоздили тюки хлопка высоченными штабелями. Ветер гонял комочки ваты, выпавшие из упаковок. Мы подошли к реке. Чайки парили белыми парашютами, снижаясь, чтобы выловить из воды мусор.

Молча поднялись мы на променад. Там стоял человек с шарманкой и наяривал «La vie en rose» [6]. На плече у него сидела чахлая обезьянка на цепочке. Отец бросил в кастрюльку у его ног несколько монеток.

В кафе с видом на реку он заказал мне горячего шоколаду, а себе – чашку кофе, который не стал размешивать.

– В Берлине в мою начальную школу приходил один шарманщик, – сказал он. – Каждый день директор его выгонял, но он всегда возвращался. Видишь ли, мы его подкупали, чтобы играл во время уроков. Платили ему по очереди из сэкономленных за неделю карманных денег. И знатный же шум поднимал этот дядька со своей маленькой шарманкой!

Я рассмеялась, но отец опустил голову.

– Не знаю, что со мной, – сказал он тихо. – Я чувствую себя обманутым. – Он глубоко вздохнул. – Наверное, я просто состарился.

Я смотрела на него. Под правым глазом – синяя треугольная отметинка, в детстве туда попала стрела, выпущенная из лука приятелем. Слева, по диагонали, от края ноздри вверх – рубец от хлыста эсэсовца, через много лет, в лагере. Но большинство шрамов оставили, уже после войны, хирурги, превратившие его тело в географическую карту. Любители пофантазировать легко могли бы отыскать на ней Сталинград, Бабий Яр или любое другое памятное место. В подвздошной впадинке можно было разглядеть границу, которую пересекла армия Гитлера, когда входила в Польшу. Под мышками прятались братские могилы. Через всю спину, не пересекаясь друг с другом, проходили железнодорожные одноколейки, ведущие к роковой конечной станции.

– В чем дело? – спросил он.

– Ни в чем, сижу, смотрю на тебя.

Я отвернулась к окну. По реке плыла баржа. Если бы за рулем ее стоял мой отец, я росла бы под стук мотора, запах соленой воды и дегтя, и ветер ерошил бы мои волосы с силой, неизвестной городским детям. Я не знала бы названий концентрационных лагерей, только гавани. И Вторая мировая давно скрылась бы за горизонтом. Я даже зевнула – до того скучной показалась мне эта мысль.

– Ты хоть высыпаешься? – спросил отец. – И как у тебя с едой? Мама беспокоится.

– Чем беспокоиться обо мне, пусть найдет себе какое-нибудь занятие. Я этого жду не дождусь.

Еще не кончив говорить, я почувствовала себя виноватой.

– Если бы ты могла знать, – ответил он резко, – как мне хочется иногда услышать голос моей мамы: помой руки, застегни куртку, осторожней, не простудись! И так далее, до бесконечности. Пусть бы говорила и говорила, пока не прожужжит мне уши!