Сол Беллоу - Равельштейн

Рахмиэля можно было назвать кем угодно, только не простаком. Я искренне верю, что в каком-нибудь потайном уголке своего разума он возделывал грядки с добрыми светлыми чувствами. Он пытался – особенно завоевывая нового друга – сойти за порядочного человека. Его ученость подкупала. Стоило вам попасть в его дом, как вы мгновенно проникались к нему глубоким почтением. В его книжных шкафах стояли полные собрания сочинений Макса Вебера, все гампловичи и ратценхоферы, избранные произведения Генри Джеймса, Диккенса, гиббоновская история Рима и юмовская – Великобритании, энциклопедии по религии и труды по социологии. Помню, как я отзывался об этих объемистых томах: «Удобно подпирать окно, если шнур порвется». И еще зеленые чернила – никакие другие цвета Рахмиэль не признавал. Это был его фирменный знак.

Дойдя до этого места, Равельштейн захохотал.

– Вот! Вот! И со мной, пожалуйста, поступи точно так же. Покажи меня таким, каким видишь, без прикрас, смягчителей и подсластителей.

Прочитав мой беглый очерк о Когоне, Равельштейн отметил, что я не раскрыл тему секса – большое упущение, считал он.

– Когон ведь любил мужчин.

Я попросил привести хоть одно доказательство, и Равельштейн сказал, что один его выпускник клялся родной мамой: как-то раз они с Когоном крепко выпили, и тот пытался его поцеловать. Когон лез к кому-то с поцелуями? В голове не укладывалось. Тем более я не мог представить, чтобы Рахмиэль домогался человека против его воли.

– Значит, ты клюнул на его удочку, – сказал Равельштейн.

Сколько ни пытался, я так и не сумел вообразить эту картину: Рахмиэль лезет с поцелуями к кому бы то ни было. Даже к собственной старенькой маме. Он орал на нее как ненормальный, а потом говорил: «Оглохла совсем». Вот только она была отнюдь не глуха, его растерянная матушка.

После больницы Равельштейн чувствовал себя вполне сносно. Да, одолеть инфекцию он уже не мог, зато часто говорил: «Умирать я не тороплюсь». В свои лучшие дни он – по его собственному выражению – парил, как ястреб. «А теперь только хлопаю крыльями, что твои индюшки в Нью-Гэмпшире».

Он неплохо держался на ногах, хотя часто терял равновесие.

Он сам одевался, ел, брился, чистил зубы (у него была вставная верхняя челюсть), завязывал шнурки и управлялся с плюющейся паром кофе-машиной – та была слишком велика для эмалированной кухонной раковины и стояла прямо на ней. Руки у него дрожали, когда надо было выполнить какую-нибудь сложную операцию – например, вдеть шнурок. Однажды я помог ему надеть подбитую мехом дубленку, и он едва не сложился пополам под ее весом. Сбросить часы он тоже не мог – это делал я или Никки.

Однако Равельштейн по-прежнему закатывал вечеринки, когда по телевизору шла трансляция игры его любимых «Буллз». И время от времени водил своих любимчиков ужинать в «Акрополь» на Холстед-стрит. Тамошние официанты могуче жали ему руку и кричали: «Ох ты, ну надо же, Профессор!» Они заставляли его пить оливковое масло стаканами. «Волосы ваши уже не спасти, Профессор, но все равно это лучшее лекарство!»

Еще мы ходили ужинать в клуб «Les Atouts» – «Козыри». Там Эйб водил давнюю джентльменскую дружбу с месье Курбанским – ударение на «а». Месье Курбанский, серб и хозяин заведения, несколько раз в году ездил за рубеж. Выйдя на пенсию, он планировал купить себе виллу на побережье Далмации и жить там.

У него был внушительный облик, особенно спереди – широкая голова, широкое брюхо, короткий нос, бледное обескровленное лицо. Волосы он зачесывал назад. Ходил в сшитой на заказ визитке. Словом, он произвел на Равельштейна впечатление весьма цивилизованного человека.

– А ты что о нем думаешь? – спросил он как-то раз.

– Ну, он франко-серб, предлагающий местным членство в своем клубе неподалеку от бульвара Мичиган.

– За кого воевал?

– Говорит, что сражался против фашистов в рядах маки.

– Они все так заливают. Сомневаюсь, что он был коммунистом. Послушать эти песни, так у нас тут сплошные борцы за свободу. Сам-то ты что о нем думаешь?

– Если припереть его к стенке, запросто пулю себе в лоб пустит.

– Вот это больше похоже на правду. Я разделяю твое мнение. И все же заведение у него первоклассное. Да и кто станет с ним спорить, когда он говорит, что был партизаном и отстреливал фашистов?

– Поэтому у него такой печальный и отрешенный взгляд. Ну, и что осталось?

– Еврейский вопрос. В те времена не быть евреем считалось большим преимуществом. Так что тут не угадаешь. Но Курбанский всячески дает людям понять, что он – француз.

– Да. Мы приходим в его заведение – и он весело болтает по-французски. С нами получается, потому что мы хоть и евреи, а прилично знаем французский и можем ему отвечать…

– Вот нравится мне тебя слушать, когда ты напьешься, Чик, и свободно треплешь языком. Ты прав, у Курбанского действительно грустный взгляд…

Постепенно Равельштейн тоже пришел к мнению, что нельзя обходить вниманием внешность. Одних только идей – теоретических убеждений и политических взглядов – для описания человека недостаточно. Если не замечать стрижек, обвислых штанов, цветастых юбок и блуз, стиля вождения и манер за столом, ваши знания о людях не могут претендовать на полноту.

– Один из лучших твоих очерков, Чик, – про Хрущева, когда тот стащил ботинок на заседании ООН и стал молотить им по столу. И еще мне очень нравится твоя статья о Бобби Кеннеди, когда он был сенатором от штата Нью-Йорк. Во время предвыборной кампании он брал тебя с собой в Вашингтон, да?

– Да. На целую неделю…

– Вот эта статья меня очень заинтересовала, – сказал Равельштейн. – Ты писал, что его кабинет в Сенате напоминал святилище, гробницу покойного брата: на стене висел огромный портрет Джека. И в его трауре было что-то дикое…

– Мстительное.

– Линдон Джонсон был врагом, так?.. От него избавились, назначив вице-президентом – мальчиком на побегушках при Джеке. Потом Джека убили, и Джонсон должен был занять его место. Бобби, полный ненависти, решил перехватить власть. А какие они были красавцы, оба! Правда, Боб вдвое меньше Джека, но юркий, жилистый – такие подстерегают с ножом в подворотнях. Больше всего меня потрясли эти ваши прогулки от здания Сената к Капитолию. Какие Бобби задавал вопросы! «Расскажите мне про Генри Адамса». «Что вы знаете о Менкене?» Он считал, что президент должен знать о Менкене.

Равельштейн обожал разговаривать о знаменитостях. Однажды в Айдлвильде он заметил в толпе Элизабет Тейлор и минут сорок шел за ней. Больше всего он гордился тем, что ее узнал. Ее красота давно померкла, и сделать это было не так-то просто. Она как будто отдавала себе в этом отчет.

– Ты даже не пытался с ней заговорить?