Сол Беллоу - Равельштейн

– Какие славные, – сказал Равельштейн. – Выдумали эдакий завуалированный способ сказать мне, что я не один.

– Видимо, они постоянно тебя обсуждают, ты стал для них своего рода отсутствующим судьей.

– И если я умру, то и им ничего другого не остается, – сказал Равельштейн, намеренно снижая градус беседы. Он любил сплетничать, однако его интерес к людям сложно описать. Он умел интуитивно проникать в корень, видеть суть, но казалось, что его рассуждения об окружающих – не столько анализ, сколько гадание на кофейной гуще.

– Я сказал им, что это большая ошибка – делать самоубийство предметом обсуждения или споров. Приводить аргументы «за» и «против» жизни – детское баловство.

– Ты для них большой авторитет, и если бы ты сказал им не кончать с собой, они бы не стали.

– Не в моем духе, Чик, давить авторитетом.

Тут он слукавил.

– Они хотели, чтобы я отнесся к ним серьезно. На самом деле, конечно, все ровно наоборот: они думали развлечь меня этой забавной историей про двойное самоубийство любящих супругов.

Вот это было больше похоже на правду.

– Я сказал, что они – чудесная пара.

– И что такую любовь нужно беречь?

– Ага, вроде того.

– Ты же знаешь их историю? Станцевав с Бэттлом всего один танец, она поняла, что любит его больше жизни, и тут же ушла от первого мужа. Шагнула в объятия Бэттла – и пропала. В одно мгновение обе стороны осознали, что их предыдущие брачные союзы ничего не стоили… Он прекрасно играл в теннис и танцевал, но никогда не был сластолюбцем и соблазнителем. А она не была неверной женой. Он сказал, что дождется ее в аэропорту – и дождался.

– Где это было, напомни?

– В Бразилии. И с тех пор они вместе.

– Точно, вспомнил. В их самолет ударила молния, пришлось приземляться в Уругвае. Прошло много лет – сорок, не меньше, – а они по-прежнему живут душа в душу. Бэттлы рассчитывали на меня, хотели, чтобы я подвел итог их жизни, ну я и сделал доброе дело – рассказал им про них самих же. Среди миллионов и сотен миллионов людей таких счастливчиков по пальцам можно пересчитать. Волшебная история любви – и десятки лет счастья. Странности и недостатки друг друга им были в радость. Разве можно портить такую красоту банальным суицидом?.. В общем, на лице миссис Бэттл было написано, что мои слова попали в точку. Она хотела, чтобы я выступил в защиту жизни и покорил присяжных.

– Однако самого Бэттла так просто не проймешь, верно?

– Да, Чик. Он захотел побеседовать о суициде и нигилизме. Я часто думал, что фантазии о суициде и убийстве уравновешивают друг друга в ментальной экономике цивилизованных людей. Бэттл, может, и не профессор до мозга костей, но все же испытывает внутреннюю необходимость расквитаться с нигилизмом. Он говорил что-то про склонность к суициду у успешных людей – мол, когда иллюзии, связанные с успехом, рушатся, они сводят счеты с жизнью…

– Если тебе не нравится существование, смерть – вполне себе выход. Можно называть это нигилизмом, если очень хочется.

– Да. Нигилизм по-американски – без бездны, – сказал Равельштейн. – Однако евреи чувствуют, что мир был создан для всех, и, когда ты уничтожаешь одну человеческую жизнь, ты уничтожаешь весь мир – в том смысле, в каком он существовал для этого человека.

Равельштейн почему-то досадовал на меня. По крайней мере, он заговорил с какой-то гневной убежденностью. Возможно, я по-прежнему улыбался, думая о Бэттлах, и ему показалось, будто я не согласен с его мнением о том, что, уничтожая себя, человек уничтожает весь мир. Можно подумать, я представлял какую-то угрозу миру – я, ставший свидетелем этого феномена и веривший, что суть любой вещи лежит на ее поверхности. Я всегда говорил – отвечая на вопрос Равельштейна о том, какой вижу смерть, – «картинки перестанут показывать». Имея в виду, опять-таки, что на поверхности вещей и следует искать их суть.

Под конец к Равельштейну валом повалили визитеры. Мало кто добирался до спальни – Никки об этом позаботился. Но среди важных лиц оказался Сэм Паргитер. Он был моим давним и близким другом. С моей легкой руки прочитал знаменитую книгу Равельштейна, посещал его открытые лекции и часть наших совместных семинаров. Он высоко ценил мнение Равельштейна – и его шутки. На одной из лекций Равельштейн, за спиной которого висела огромная табличка «НЕ КУРИТЬ», прикурил сигарету зажигалкой «Данхилл» и заявил: «Если вы уйдете из-за нелюбви к табачному дыму, а не к моим идеям, то никто по вас скучать не будет». Он произнес это со столь комичной выразительностью и с таким дружелюбием, что Паргитер мгновенно в него влюбился и попросил их познакомить. С этой просьбой я и пришел к Равельштейну.

– О, да у тебя теперь два совершенно лысых друга. – Равельштейн не упрекнул меня, хотя по его тону я почувствовал, что сейчас не лучшее время для новых знакомств. – Разве не ты мне говорил, что он был католическим священником?

– Когда-то был, да, – ответил я. – Но потом попросил освободить его от сана. Впрочем, католиком он остался… Да у тебя и у самого есть друг-иезуит – Тримбл.

– Мы с Тримблом снимали квартиру в Париже и часто ходили вместе ужинать. Но он был учеником Даварра, как и я, и мы говорили на одном языке.

– Не сомневайся: Паргитер пришел, потому что читал тебя, и уж точно не затем, чтобы под конец девятого иннинга обратить тебя в христианство.

Оглядываясь назад, я замечаю, что меня удивительным образом занимали эти люди, которые приходили навестить Равельштейна перед самой его смертью и безмолвными рядами выстраивались вдоль стен квартиры. У него больше не было сил принимать или прогонять визитеров. О некоторых я могу с уверенностью сказать: он бы предпочел, чтобы они не приходили вовсе. Например, однажды явился его давний соперник Смит, с новой молодой женой. Та прямо у постели наставляла мужа: «Давай, скажи ему, что любишь. Скажи!» И Смит промямлил: «Я тебя люблю», хотя всем было совершенно ясно, что он ненавидит Равельштейна. Ненависть была взаимной. Эйб с честью выдержал это невозможное испытание – широко улыбнулся, – но возражать или что-то доказывать уже не мог. Смит был явно зол на свою жену. Словом, вы понимаете, присутствие Паргитера (которого лично я был бы очень рад видеть на смертном одре) не могло уже ничем навредить Равельштейну. Паргитер пришел, чтобы утешать или наблюдать – попросту сидеть у стенки и – главным образом молча – присутствовать.

Те, в ком Равельштейн по-настоящему нуждался, приходили очень часто. Флады, например, муж и жена, которых Равельштейн и Никки очень любили. Оба работали в университетской администрации. Сам Флад, в частности, занимался связями с населением: представлял университет в городском совете и заведовал системой безопасности (университетская полиция докладывалась именно ему). Еще в его задачи входило тушение скандалов. Флад был тонким, чувствующим, серьезным и добросердечным человеком. Одному богу известно, сколько неприятных каш он расхлебал, занимаясь университетскими делами. Да и не только университетскими. Флад ходил в один греческий ресторанчик. У хозяина этого заведения внезапно заболела раком дочка – так Флад в последний момент устроил ее в хорошую больницу, где ей сделали операцию и спасли жизнь. Весь город знал, что этот человек «никогда не откажет». Нам с Равельштейном он тоже не раз оказывал добрые услуги. Двери дома Фладов всегда были открыты, как и равельштейновы. Люди приходили и уходили, когда им вздумается. Гильда Флад и ее муж любили друг друга – просто любили, и все. Умение любить, эту наивную (но непреложную) человеческую особенность Равельштейн ценил как ничто другое.