Сол Беллоу - Равельштейн

Делая этот мысленный набросок, я ощущал на себе влияние Равельштейна. Стоит еще признать, что он, даже умерев, часто фигурировал в повседневных событиях моей жизни. Все благодаря удивительной силе его личности. И еще благодаря тому, что жизнь Равельштейна имела более сложную внутреннюю структуру, нежели моя, и я стал зависеть от его умения упорядочивать опыт – а может, он просто не хотел покидать этот мир. Но и Равельштейн нуждался во мне. Многие люди предпочитают поскорей забыть об умерших, я же, напротив, имею склонность держаться за них до последнего. Я постоянно чувствую – читатель это уже понял, – что они ушли не навсегда. Сам Равельштейн только отмахнулся бы от этого утверждения и заявил бы, что это детский сад. Что ж, пожалуй. Но я ничего не пытаюсь доказать, просто отчитываюсь. Знаю, делая подобные признания, писатель рискует потерять авторитет. Даже мне, как видите, не чужды расхожие мнения. Однако должно быть и какое-то простое объяснение тому, что Равельштейн продолжал принимать участие в моей жизни. Когда он умер, я начал замечать: у меня вошло в привычку рассказывать ему о происходящем.

Его визиты часто бывали весьма странны, и я не стану утверждать, будто он не являлся мне из какого-то другого мира, где в той или иной форме продолжал существовать. Хотя я не хочу сводить все и к обсуждению загробной жизни. Тем более я не настроен спорить. Просто я не могу утаивать некую важную информацию лишь потому, что она подрывает мой писательский авторитет.

Итак – чем же в тот вечер нам порекомендовал отужинать месье Бедье из «Форжерона»? Холодным красным луцианом под домашним майонезом. Розамунда заказала какую-то другую рыбу. Обе оказались плохо прожарены. Луциан комнатной температуры был склизкий и вязкий. Майонез напоминал цинковую мазь.

– Ну как? – спросила Розамунда.

– Плохо прожарили.

Попробовав моего луциана, она согласилась. В середине рыба была сырая.

– Скажи хозяину. Ты можешь говорить с ним по-французски.

– Английский у него лучше. Люди не любят, когда их вынуждают говорить на чужом языке. С какой стати он должен болтать со мной по-французски? Если тебе неймется, запишись на языковые курсы, подумает он.

Я не смог доесть луциана. Ужин тянулся целую вечность.

Розамунда сказала:

– М-да, вечер не удался. Нельзя так скверно готовить в таком красивом месте.

Нельзя подавать несъедобную еду рядом с теплым тропическим морем, мерцающим под светом луны. Ресторан в десяти минутах ходьбы от твоего жилища – что могло быть лучше? Никаких тебе походов по магазинам, готовки, мытья посуды, выноса мусора…

К полуночи ночной воздух замер, морской бриз утих. Я быстро узнал, сколько частных самолетов прибывает на местный аэродром – неожиданное открытие о состоятельности и летных навыках изрядного количества американцев, мексиканцев, венесуэльцев, гондурасцев и даже европейцев – людей, которые любят подчинять себе реальность. Стоит им только подумать о каком-нибудь месте – и через несколько часов они уже там. В XVI веке испанские мореплаватели проводили в пути много месяцев. Сегодня ты утром играешь в гольф в Венесуэле, а ужинаешь на Юкатане. Назавтра снова летишь в Пасадену – чтобы поспеть на игру Апельсинового кубка.

Когда думаешь о несчастных богачах, которые целыми днями продумывают маршруты, строят полетные планы, считают расход топлива и так далее, – тебя самого незаметно начинает охватывать усталость от бесконечных перелетов.

Но перейдем к главному: Бедье из «Форжерона» меня отравил.

Я стал жаловаться на слабость и усталость, и Розамунда решила, что так сказываются на моем состоянии стресс и горе. Она тоже до сих пор скорбела по бедному Равельштейну, павшему жертвой собственной сексуальной опрометчивости.

Розамунда не отмахивалась от жалоб – наоборот, без доли раздражения выслушивала все мое нытье. Она сказала, что отдых часто начинается с такого вот чувства тяжести. Затем ласково погладила меня по лицу и велела хорошенько выспаться.

Я прислушался к ее совету, но легче не стало. Как впоследствии выяснилось, токсин был термостойкий, и правильная кулинарная обработка рыбы меня бы не спасла. Позже, в Бостоне, мне объяснили, что сигуатоксин быстро выводится из организма, однако успевает радикально повредить нервную систему. Ну прямо как синдром Гийена – Барре. Среди первых симптомов – резкая потеря аппетита. Я не мог даже смотреть на пищу. Возненавидел все кулинарные запахи. На ужин я проглотил немного кукурузных хлопьев с молоком, без конца твердя Розамунде, что это даже хорошо – теряю лишний вес. Как и все в Штатах, я был жутко перекормлен.

Французское семейство снизу приехало сюда из Руана, чтобы отдохнуть, побездельничать и забыть о повседневных хлопотах среди тропических красот. Они плавали в теплом море – как и мы с Розамундой. Мы вместе сохли на солнышке и приятно беседовали. Но запахи, шедшие из их кухни, были невыносимы. Помню, я спросил Розамунду:

– Да что за дерьмо они там готовят?!

– Неужели все так плохо?

Затем я прочитал ей лекцию об упадке французского кулинарного искусства.

– Раньше в любом парижском бистро можно было вкусно поесть. Наверное, поток туристов уронил им планку. Или так сказывается исчезновение крестьянства?

– Вот почему мне нравится с тобой жить, Чик: тебе есть что сказать по любому поводу! Но ты совсем потерял аппетит. У меня даже родилась теория: ты был так напряжен – перенапряжен, выжат, – что это умиротворенное местечко для тебя слишком умиротворенное. Ты весь как скрученная пружина.

Ее явно беспокоили мои резкие выпады в сторону соседей.

– Пойдем отсюда. Не могу больше нюхать эту вонь.

– Пойдем.

– Да, тебе нужно поесть. Хорошенько поужинать. Сам я есть не хочу, но ты должна.

Ночами я плохо спал – сердце шалило. Я увеличил дозу хинина, прописанного доктором Шлеем, кардиологом. Таблетки запивал несколькими стаканами хинной воды. Голова у меня была ясная, но почему-то немели ступни.

– Ступни колет, – пожаловался я Розамунде.

– Может, отсидел ноги? Попробуй работать стоя. Или с хинином переборщил?..

– Доктор Шлей сказал, что от мерцательной аритмии его можно пить в любых дозах… Господи! Говорю, как заправский врач.

Мы пошли по пляжу, чтобы не нюхать дым от жаровен на главной улице. Хозяин «Форжерона», вышедший отдохнуть на улицу, сделал вид, что не заметил моего приветствия.

– Пять тысяч миль от Франции – и пожалуйста, ему уже нет дела до politesse [24], – сказал я.

– Ну, мы же перестали к нему ходить.

– Machts nicht [25]. Он – свинья, которую обучили манерам, да только они не прижились. Какие всюду ужасные люди! Из дерьма не сделаешь конфетку, как ни старайся.