Сол Беллоу - Равельштейн

– Отлично! – сказал доктор Андрас. – Приезжайте как можно скорее.

Итак, я сел на пассажирское сиденье «Скорой» и под вой сирены доехал до приемного покоя больницы. Там врачи уложили меня на каталку, отвезли в угол и осмотрели. Я плохо помню, что было дальше. Вроде бы мне сразу дали кислород. Потом последовала задержка: одни говорили, что меня надо немедленно отправить в кардиологическую реанимацию. Другие – что первым делом надо восстановить дыхание. Медсестра без конца совала мне кислородную маску, которую я отпихивал. Розамунда была рядом и твердила:

– Ты должен подышать, Чик. Иначе они тебя свяжут.

У меня есть собственная версия тех событий. Среди врачей был один доктор без белого халата и даже без пиджака. Разговорчивый, подкованный и удивительно румяный, он непринужденным тоном описывал мое состояние. В таких случаях больным кажется, что люди не подходят к ним, а материализуются из воздуха. Тот болтливый доктор сыпал медицинскими терминами, как будто не имевшими никакого отношения к моему состоянию. Но на самом деле я ничего не понимал в происходящем. Меня отправили в отделение кардиологической реанимации, где в ту же ночь у меня развилась острая сердечная недостаточность. Этого я не помню совсем, как не помню и переезда в отделение пульмонологии. Розамунда говорит, что оба моих легких были «сплошь затенены» пневмонией. За меня дышал аппарат – в нос и горло мне засунули специальные трубки.

Я не знал, где нахожусь, не знал, что рядом в кресле спит Розамунда. Она и раньше нередко проводила ночи в больничных палатах, когда хворали ее родственники. Первые десять дней Розамунда вообще не покидала больницу. Питалась объедками с подносов, потому что боялась отойти в буфет – вдруг я умру, пока она ест? Когда сестры это поняли, они стали приносить ей еду.

Все это я узнал позже. Понятное дело, я не понимал, что борюсь за жизнь. Несколько недель подряд меня накачивали мидазоламом – препаратом, который помимо прочего останавливает всякую умственную активность. Я не гадал, жив я или умер. Внешний мир для меня исчез. Однажды ко мне пришли оба покойных брата – в привычных рубашках, галстуках, туфлях и костюмах. На заднем плане маячил отец. Ближе он так и не подошел. Мои братья дали понять, что довольны своим теперешним состоянием. Чувствуя себя больше чем на половину там, я не испытывал любопытства. Я хотел знать, но не испытывал в этом острой необходимости. Затем мои братья удалились – или их убрали. Я не думал, что умираю. В голове вертелась каша из галлюцинаций, видений, абсурдных причин и следствий. Говорят, мидазолам умертвляет память. Но моя память всегда отличалась удивительной цепкостью. Я помню, что меня часто переворачивали. Какая-то сестра или санитарка со знанием дела била меня по спине и приказывала кашлять.

Я не раз бывал в палатах интенсивной терапии, навещая Равельштейна и других своих друзей и родственников. Как, наверное, и всякого здорового человека, меня посещали идиотские мысли о том, что однажды и я могу оказаться на больничной койке, подключенным к аппаратуре жизнеобеспечения.

И вот теперь умирал я сам. Легкие отказали. За меня дышала машина. Я был без сознания и имел не больше представлений о смерти, чем имеют покойники. Моя голова (полагаю, это все же голова) полнилась не снами и кошмарами – из ночного кошмара можно сбежать, – а видениями и галлюцинациями.

В основном я занимался тем, что бродил туда-сюда и маялся без дела. В одном из таких видений я оказался на городской улице в поисках ночлега. Наконец я его нахожу: передо мной здание бывшего кинотеатра. Вхожу внутрь. Касса заколочена досками, прямо за ней, на паркетном полу кинозала, спускающемся вниз, к экрану, стоят складные полевые кровати. Никакого фильма не показывают. Сиденья пусты. Но я чувствую, что воздух здесь особый, и дышать им полезно для легких. Поэтому я ложусь на раскладушку. На соседних тоже кто-то лежит. Я знаю, что утром меня должна забрать жена. Машина стоит на ближайшей парковке. Остальные люди лежат с открытыми глазами, спать им явно не хочется, говорить тоже. Они встают, бродят по вестибюлю или сидят на краю раскладушки. Пол грязный, его не мыли лет пятьдесят, если не больше. Отопление отключено. Спать надо полностью одетым, в пальто, шапке и обуви.

Даже перед самой выпиской из реанимации я еще думал, что нахожусь в Нью-Гэмпшире и где-то снаружи катается на лыжах моя внучка. Я злился, что родители не ведут ее внутрь повидаться с дедом. Было зимнее утро – так мне чудилось. На самом деле была ночь, но почему-то снег ярко блестел в солнечном свете. Я перелез через перила больничной койки, не чувствуя никаких трубок и иголок, подсоединенных к различным капельницам. Собственные ноги на залитом солнцем полу казались мне чужими. Они не хотели меня держать, я с трудом подчинил их своей воле. А потом упал на спину. Сначала никакой боли я не почувствовал. Меня только бе-сило, что я не могу выбраться из постели и подойти к окну. Пока я беспомощно валялся на полу, прибежал санитар.

– Меня предупреждали, что вы тут набедокурите!

Врачи сказали, что моя красная спина похожа на лесной пожар с высоты птичьего полета. Меня засунули в томограф, со всех сторон толкали и давили – как в битком набитом трамвае. Я кричал, что хочу выйти. Но никто не обращал внимания на мои крики.

Мне кололи большие дозы разжижающих кровь препаратов, и падение было очень опасным. У меня началось внутреннее кровотечение. Медсестры надели на меня смирительную рубашку. Я просил своих взрослых сыновей вызвать мне такси. Дома я заберусь в ванну, и мне станет лучше.

– Пять минут – и я на месте. Мой дом тут неподалеку, за углом.

Часто мне казалось, что я нахожусь под площадью Кенмора в Бостоне. Странность этих иллюзорных окружений в каком-то смысле даже раскрепощала. Иногда мне приходит в голову, что на пороге собственной смерти я стану предаваться беззаботным развлечениям, как и любой нормальный человек – буду получать удовольствие от нелепых галлюцинаций, от вымысла, который родится сам собой, не требуя от меня никакого труда.

Я очутился в огромном подвале. Кирпичные стены давно не крашены и местами белы, как творог. Но творог этот заплесневел. Под потолком висели лампы дневного света, внизу – бесчисленное множество столов, заваленных подержанными вещами, женской одеждой, в основном пожертвованной больнице для перепродажи: белье, чулки, свитера, шарфы, юбки. Место напомнило мне магазин «Филинс бейсмент», где очень скоро начнутся распродажи, и покупатели будут драться ради выгодной покупки. Только здесь никто ни с кем не дрался. Вдалеке работали две молодые женщины, по виду – волонтеры от благотворительной организации. Я сидел в окружении десятков кожаных кресел. Выйти из этого заплесневелого угла не представлялось возможным. За моей спиной вдоль стен тянулись огромные трубы: они выходили из потолка и ныряли под пол.