Алексей Иванников - Расследование

«Вот-вот, я же говорил: везёт вам. Ещё чуть-чуть: и дойдёт до рукоприкладства. А тех вон людишек видите?» – Он явно имел в виду подозрительных типов в сером. – «Это люди директора. И когда они появляются: дело серьёзно. От них можно ждать чего угодно.» – Я уже сам почти понимал это, и с увлечением наблюдал за развитием представления: за тем, как копошатся в центре зала сторонники завлита и пожилой актрисы – бывшей любовницы режиссёра, и как их окружают и теснят, давая только огрызаться и отвечать вслух грубостью на грубость: до потасовки пока не доходило, но выражения так и летали по воздуху, грозя засорить и окончательно испортить атмосферу: типы в сером явно не впервые занимались подобным, превосходя противников знанием и опытом.

«А что теперь будет?» – Я был слишком уж заинтригован. – «Кто же его знает: но сегодня преимущество явно на стороне директора. А что касается нас с вами, то всё-таки: может, телефончик свой дадите?» – Я молчал. – «Так вы меня слышите? Я ведь неопасный.» – Я снова увидел, как актёр перегнулся через спинку кресла справа от меня: он излучал теплоту и любовь, но мне было это противно и неинтересно; неожиданно я почувствовал руку на плече: он, похоже, не мог уже удержаться и начал переходить к серьёзным действиям. Сразу же я вскочил: от неожиданности он повис животом на спинке кресла, но я не стал протягивать ему руку для помощи и поддержки: достаточно быстро я добрался до прохода. Занятые склокой и перебранкой совершенно не обращали ни на что другое внимания, и я спокойно миновал зал и выбрался в коридор, ведущий к служебному выходу. Преследователя за спиной не было, но мне, похоже, не везло в очередной раз: такие же типы в сером, что и управлявшие процессом в зрительном зале, обосновались теперь на проходной: едва заметив мой силуэт в полутёмном коридоре, один из трёх мордоворотов – самый толстый и массивный – вперился в неясные пока ему очертания и приподнялся с кресла, а другой что-то забубнил по мобильному телефону. Вполне возможно, что мне ничего и не грозило: но я не решился устраивать сомнительную и небезопасную проверку: не исключалось, что директор мог всё-таки заподозрить меня, и повторная встреча не слишком сильно меня радовала.

Дорога назад пока оставалась свободной, и я рысью побежал обратно в сторону зала. Добравшись до арки, я аккуратно выглянул: опечаленный актёр не спеша шёл через центр зала, добредя примерно до середины, а вокруг всё так же кипели низкие страсти и пороки; боковым зрением я заметил ещё большее оживление: в двух местах несильно пихались, и одна из женщин – видимо, уже пострадавшая – голосила на весь зал, призывая не самых решительных сторонников дать достойный отпор. Однако сторонники, судя по всему, хорошо понимали, с кем имеют дело, и пока ещё сдерживались и медленно отступали, загоняемые всё дальше в одно плотное и тесное скопление: типы старались, видимо, нейтрализовать недовольных и подчинить их своему влиянию, и пока хорошо справлялись с делом; я не мог больше оставаться здесь: единственной возможной дорогой мне казался путь в глубину театра, пока ещё неисследованную до крайних пределов; по дороге в театр я видел много дверей на боковой стене здания, и часть из них наверняка могли стать для меня выходом и спасением.

К счастью, директор и главреж уже покинули сцену: они сидели в первом ряду и тихо перешёптывались. Можно было подумать, что они о чём-то договариваются, оставляя прочие заботы подручным директора. Я бросил взгляд в зал: актёр пока меня не видел, и с максимальной быстротой я забрался по ступенькам и нырнул за кулисы. Насколько я помнил, неисследованными оставались помещения за архивом и комнатой, где я обнаружил тайную сходку заговорщиков. Почти сразу я вспомнил, где находятся эти помещения: я пробрался за задником через сцену и выглянул: никто не смотрел в мою сторону, а актёр явно двигался к служебному выходу, и несколько минут у меня ещё оставалось в запасе. Я осторожно спустился: всё ещё никто не реагировал на моё появление, и с максимальной я ринулся в полутёмный знакомый уже туннель: почти сразу я пролетел мимо архива – теперь пустого и закрытого – и дальше пришлось двигаться уже медленнее и с предосторожностями: рухлядь на полу не всегда чётко виднелась в тусклом свете полувыдохшихся ламп и светильников, и один раз я даже чуть не растянулся среди непонятных серых завалов.

Совсем скоро я добрался до места, где скрывались заговорщики: но теперь здесь было тихо и покинуто. На всякий случай я оглянулся: коридор оставался пустынным, и я мог спокойно продолжать поиски. Теперь я проверял все двери подряд: их было, к счастью, достаточно много, и наверняка – при надлежащем осмотре и невмешательстве со стороны – я мог бы обнаружить подходящий маршрут; но пока мне не везло: всё так же тянулись передо мной залежи мусора, разбавляемые свободными площадками с запертыми наглухо входами: пока я не видел просветов, и уже лёгкая тревога пришла наконец ко мне: не исключалось, что мои надежды выглядели ошибочными.

Неожиданно я увидел, что коридор заворачивает: стена сначала резко надвинулась из темноты, и потом только я разглядел ход налево: там было так же темно и невзрачно, но я всё-таки решил двигаться до конца: обратно – на встречу либо с людьми директора, либо с полным любви и наглости актёром – я всегда мог ещё успеть.

Двери вдоль новой стены выглядели по-другому: здесь они казались намного крепче и прочнее и располагались исключительно справа, что могло стать хорошим признаком. Первая оказалась запертой, и я быстро пошёл дальше; похоже, мне наконец начинало везти: с трудом дверь двинулась с места, и когда я вытянул её на себя, то обнаружил совсем короткий коридорчик, упиравшийся в потёртые побитые ворота: ими явно часто пользовались, и я сразу же увидел неширокий просвет: путь был свободен, и, оглянувшись в мрак и ужас длинного извилистого хода, я прикрыл дверь и почти бегом добрался до толстых створок: они свободно болтались на петлях, и открыв одну половину, я выбрался наконец на волю: было тихо и солнечно, и никто не караулил и не пытался шпионить за мной, и если бы теперь появилось даже несколько нахальных типов – вроде актёра, оставленного в тоске и одиночестве – я уверенно знал, что мне делать: в мощной системе улиц и переулков было где укрыться от любого преследования, и здесь я уже не боялся, что кто-то – с той или иной целью – сможет поймать меня и навязать свою волю. На всякий случай я ещё раз огляделся и пошёл вдоль стены театра туда, где должна была находиться ближайшая станция метро.

Как ни страшным мне казалось идти на следующий день – после пережитого накануне – в логово к самому серьёзному и опасному для меня сейчас человеку, я был вынужден сделать это: слишком хорошо ещё я помнил интонации и угрожающие намёки позапрошлой беседы по телефону. К счастью, я смог договориться на достаточно позднее время; поэтому накануне мне удалось устроить себе небольшой отдых и разрядку. Одна из старинных знакомых как раз приглашала на некое мероприятие, оказавшееся на самом деле не слишком интересным и привлекательным, зато дальнейшее компенсировало такую незначительную потерю. Так что вернувшись утром домой и приняв быстрый душ, я оказался почти полностью подготовлен к новым испытаниям. Почти – потому что последние два дня я сам заметил некоторое охлаждение к тому, что меня занимало и ради чего пришлось принести некоторые жертвы: главным же было общее равнодушие к цели моих изысканий. Абсолютно никого не занимало главное – а что же сделал на самом деле великий актёр и в чём на самом деле состояли его открытия и достижения, а подковёрная возня – основное, с чем мне пришлось иметь дело – занимала зато главенствующее положение, затмевая всё остальное, вместе взятое. И ещё было кое-что тревожное, требующее пристального внимания и присмотра: А. ясно дал понять, что моя активность не прошла незамеченной, и не исключалось, что угрожающий звонок инспирировался именно А. Он являлся главным заинтересованным лицом, и слишком заметно должен был рисковать любой, кто посмел бы влезть без разрешения в его владения: наверняка именно так он и считал, дозволяя только одному конкуренту, да и то слишком жалкому и неопасному – Б. – пастись на своём пастбище; причиной же допуска Б. мне виделось давление общественного мнения: никто не смел обвинить А. в полной монополизации и зажиме критики, и даже к лучшему было наличие некоего дублёра, отстаивающего пусть и несколько иное мнение по поводу основных качеств и достоинств великого актёра.