Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

Невзирая на модель и Фабиана, Рэчел и Тед еще несколько лет время от времени порывались воссоединиться, словно планеты на эллиптических орбитах, и однажды, после долгого, дорогого, гулкого и писклявого телефонного звонка из Парижа от своей бывшей марксистки и бывшей подруги, Тед задумался, не сделать ли ей предложение. Когда она вернулась в город, он сказал ей, что хочет повидаться, и они договорились встретиться, поесть японского. Тед прибыл на место, облаченный по-взрослому – в темно-синий костюм, и, когда заметил Рэчел за столиком – та читала меню, склонив голову, – сердце его набрякло любовью и он понял, что все делает правильно. Она глянула на него, в ее глазах он усмотрел некую новую глубину и решил, что это видение их совместного будущего. Он поприветствовал ее в губы и ощутил, что у него встает. Она вызывала в нем подобный отклик, даже просто появляясь в комнате. По-павловски, шутили они между собой, – по-херовски, как они это называли. Тед заказал большую бутылку сакэ. Вновь посмотрел на нее – и вновь весь набряк. Как же ему нравилось заниматься любовью с этим гениальным порождением легавого и проститутки.

Они заговорили одновременно, как в пошлейших романтических комедиях: «У меня новости!» Дурной знак. Ха-ха. Давай ты, нет, давай ты, нет, ты, нет, ты. У Теда новость была в виде вопроса: «Рэчел, пойдешь за меня?» Но как джентльмен, которым хотел стать, Тед настоял, чтобы Рэчел сказала первой. Он читал в ее глазах любовь и страсть. Видел их совместное коммунистическое будущее. Ощущал, что его родовая сущность воплотится и реализуется в простом и жизненном – в хорошей работе, любви, огне в очаге, семье. Все сходилось. Рэчел разомкнула влажные губы, показав идеальные белые зубы, и произнесла:

– Я беременна и выхожу замуж.

Мир Теда схлопнулся, как темная звезда, и вывернулся наизнанку. В ушах щелкнуло, будто он погрузился под воду. Он видел Рэчел на суше, но не мог до нее добраться. У нее в глазах стояли слезы, она улыбалась или гримасничала – не разобрать. Тед перестал владеть лицом и понятия не имел, что оно явило возлюбленной. Он в некотором смысле тонул, но во рту было сухо. Слышал ее будто сквозь жидкость – надеясь, что вскоре это будет алкогольный шторм:

– А у тебя, малыш, какие новости?

Тед глубоко вдохнул то, что в легких ощущалось как блевота, словно отказался от мысли утонуть, отныне и навеки, и сказал:

– Ничего важного, малыш. Я так рад за тебя. Давай выпьем!

И он вознес мелковатую чашечку сакэ – за ее жизнь, которую она проведет с другим мужчиной, за ее не рожденных от него детей – и с тех пор никогда не любил и не был любим. Дни по большей части проходили без единой мысли о Рэчел Сью, какой бы ни была теперь ее фамилия, и об альтернативной действительности, которая могла бы состояться, прояви он напор и заговори первым. Если вдуматься, он совершенно выбросил ее из головы, и все же на улице от мимолетного аромата пачули у него кружилась голова и скручивало живот – и привставало.

– Власть рабочим, Тедди Беймяч, – отозвался Манго.

Тед направил стопы в сандалиях прочь, в июньский вечер. Прогулка до парковки была для Теда, похоже, самой нелюбимой частью работы. После игры фанаты выстраивались за баррикадами в надежде хоть одним глазком увидеть обожаемых игроков. Завидев выдвигавшиеся к ним из тени фигуры, они пытались угадать по силуэту, кто это идет.

«Лу-у-у-у-у-у-у», – вопили они, думая, что идет Лу Пиньелла [37]. Или: «Брыки!!!» – Брыки Денту, «Капитан!» – Тёрмену Мансону [38], «Гу-у-у-у-у-у-усь!» – Ричу «Гусю» Госсидж у [39]или, что маловероятно: «Реджи! Реджи! Реджи!» [40] – пока тот шел к своему «бентли-бентли-бентли». Всякий раз они думали, что Тед из «Янки», и, проорав имена игроков и осознав, что перед ними Тед, оглашали свое разочарование. Тед этого терпеть не мог – этого мига, когда они понимали, что это всего лишь Тед. Словно всё – кошмарная ошибка, словно сам он – ошибка.

Аллея позора, ни дать ни взять.

– Ой, да ну, – бросал какой-нибудь пацан. – Это ж господин Арахис. Йо, господин Арахис, как дела, человек-арахис? А-РАХИС!!!

И, как водится, все обернется насмешливой игрой в клички. «Гризли Эдамз!» – орали они с едва сдерживаемой издевкой, округляя Теда до первой попавшейся звезды – например, до актера из хитового фильма. Видимо, он немножко похож на Дэна Хэггерти [41] – громоздкий, бородатый, длинноволосый. «Хэггерти!!!» Игрища с кликухами преображаются у него за спиной в стоячем воздухе, покуда не появится настоящий «Янки» и не сосредоточит на себе их внимание, а Тед дотопает до обшарпанных парковочных мест в дальнем углу площадки. «Хэггермейстер!!! Гризлер!!! Гризельда!!! Капитан Лу Албэно!!! [42] – и иногда: – Джерри Гарсиа!!!» [43] – против чего Тед уже совсем не возражал. Опускал голову пониже и неловко улыбался, скрывая ужас и мечтая об одиночестве, как у Гризлера, – или сделаться невидимкой на те несколько минут, какие нужны, чтоб добраться до машины, на худой конец – хоть чуточку менее видимым, чем есть.

Ближе к задворкам парковки высокие фонари редели, словно никому не было дела до того, что там, на задах, происходит. Тедова могучая кобылица, блевотно-зеленая стареющая «тойота-королла», смиренно ждала его, тихо трепеща на летнем ветерке порванным полиэтиленом, что заменял передние окна, разбитые при краже Тедовой автомагнитолы. Тед бросил запирать автомобиль. Кто бы там чего ни хотел из того, что, по их мнению, могло найтись внутри этой завали, – милости просим, лишь бы не ломали ничего. Ценного там все равно не было. Непотребщина. Заднее сиденье завалено грязной одеждой, бутылками из-под газировки, пакетами от арахиса. Ради экономии, а также потому, что ему всегда было без разницы, чем питаться, Тед в основном ел арахис, который продавал на играх. Эта монодиета объясняла его нездоровое брюхо и зеленоватый цвет лица. Никто в истории не проводил столько времени с арахисом – со времен Джорджа Вашингтона Карвера [44].

И пусть все это смахивало на жизнь старушки-побирушки, или бездом ного, или барахольщика – Тед плевать хотел. Он был марксистским/ленинистским/троцкистским/маркузианским «овощем», не снисходившим до подыхающего капиталистского животного, коим была экономика Соединенных Штатов. Тед существовал внутри мира, который желал наблюдать, – и вне его. «Я принцип Гейзенберга, – думал он. Или, может: – Я принцип Дуйзенберга», – и прикуривал косяк.

Тед выдохнул облако дыма, каким гордился бы сам Джимми Клифф [45], вытащил из рюкзака магнитолу и сунул ее в щель под торпедой. Повернул ключ зажигания, и японский импорт, содрогнувшись, пришел в себя, словно очнулся от спячки, недовольный, что его просят подвинуться.

– Давай, Большая Берта-сан [46], – уговаривал ее Тед, топча сцепление, думая про себя «Я г-н Сцеп» [47]и переключаясь на задний ход. – Госоподина Сэцэпа. – Иногда он просто увещевал «короллу» с жутким расистским японским акцентом Мики Руни из «Завтрака у Тиффани»: то был гадкий и простой способ псевдокрутых пацанов гнать расистскую дребедень, какой нравилось развлекаться его отцу, просто чтобы позлить окружающих. Тед это фуфло на дух не выносил, считал оскорбительным. Но иногда, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя эдакой куклой чревовещателя, непроизвольно повторяя отцовы слова. Манера говорить или какая-нибудь фраза могли всплыть из ниоткуда, словно наследственная болезнь Туретта. Мгновенья одержимости уходили, Теда быстро прижимало совестью, и он робко оглядывался по сторонам: не услыхал ли кто.