Кристин Ханна - Соловей

– Если закончится.

Вианна спрыгнула с телеги в мокрую траву и горько вздохнула:

– Не уверена, что она захочет ко мне возвращаться.

– Тебе придется быть храброй, – сказал Гаэтон. – Когда немцы придут искать своего человека. Ты знаешь, как нас всех зовут по-настоящему. Значит, ты теперь тоже в опасности.

– Я буду храброй, – ответила она. – Лучше постарайся убедить мою сестру, что ей можно иногда быть трусихой.

Гаэтон улыбнулся, и Вианна поняла, почему этот щуплый парень с заострившимися чертами, одетый в лохмотья, вскружил голову Изабель. Улыбка полностью преображала его – глаза, щеки; у него даже ямочка на подбородке появлялась. Эта улыбка, казалось, говорила: у меня нет никаких секретов, душа нараспашку. Ни одна женщина не устоит перед такой искренностью.

– Да, – усмехнулся он. – Ведь твою сестру так легко убедить.

Огонь.

Он повсюду, со всех сторон, скачущие, танцующие языки пламени. Костер. Волны дрожащего красного света. Пламя касается лица, обжигает.

Оно везде, со всех сторон, и… исчезает.

Мир обращается в лед, белый, прозрачный. Тело трясет от холода, пальцы стремительно синеют, замерзают, отваливаются. Ледяным крошевом осыпаются вниз.

– Изабель?

Птица поет. Соловей. Какая печальная трель. Соловьи – это к потере, да? Любовь уходит, такая скоротечная, исчезающая, а была ли она вообще? Про это есть стихи.

Нет, не птицы.

Мужчина. Огненный король. Принц, поджидающий в замерзшем лесу. Волк.

Она оглядывается в поисках следов на снегу.

– Изабель? Просыпайся.

Она слышала его голос во сне. Гаэтон.

На самом деле его рядом не было. Она была одна – как всегда, – и ей снился сон. Ей было холодно, и горячо, и больно, а сил совсем не было.

Она вспомнила мелодичные звуки. Голос Вианны.

Не возвращайся.

– Я здесь.

Она почувствовала, как он сел рядом.

На лоб легло что-то влажное и прохладное, и это было так приятно, что на секунду она забыла обо всем. А потом почувствовала, как он касается ее губ своими, приникает. Он что-то говорил, но слов не разобрать. И вдруг отодвинулся. Поцелуй прервался до боли внезапно, как и возник.

Он был таким… настоящим.

Она хотела сказать: «Не уходи, не бросай меня», но не смогла. Еще раз – нет, ни за что. Она устала умолять о любви.

Кроме того, его же здесь все равно нет, так какой смысл говорить?

Изабель закрыла глаза, чтобы не видеть мужчину, которого не было.

Вианна сидела на кровати Бека.

Забавно, как легко она начала так думать, но тем не менее. Она сидела в его комнате и надеялась, что та не останется его комнатой навсегда. В руках у нее была маленькая фотография – портрет его семьи.

Вам понравится Хильда. Смотрите, она прислала вам штрудель, мадам. За то, что терпите такую деревенщину, как я.

Вианна сглотнула. По нему она больше не плакала. Сопротивлялась, но, Господи, как же ей хотелось плакать – о себе, о том, что сделала, в кого превратилась. Она хотела бы оплакать человека, которого убила, и сестру, которая, возможно, не выживет. Когда дошло до дела, когда она поняла, что ради спасения Изабель придется убить Бека, она не колебалась. Но почему она с такой легкостью предала Изабель прежде? Тебе здесь не рады. Как она могла сказать такое собственной сестре? Что, если это последние слова, которые Изабель слышала от нее?

Вианна сидела, смотрела на фотографию ( сообщите семье) и ждала стука в дверь. С исчезновения Бека прошло почти два дня. Немцы могут появиться в любую минуту.

А придут они обязательно, в этом она не сомневалась. Скоро в дверь начнут грохотать кулаки. А может, даже стучать не будут, просто ворвутся внутрь. Последние два дня она почти постоянно думала о том, что будет делать. Пойти к коменданту и заявить, что Бек пропал?

Нет, глупости, ни один француз так не поступит.

Или ждать, пока за ней придут?

Не самый приятный вариант.

Или попытаться бежать?

Но эта мысль только напомнила ей о Саре и о ночи, из-за которой лунный свет теперь навеки связан для нее с брызгами крови на детском лице. Замкнутый круг.

– Мама? – Софи и малыш стояли в дверях. – Тебе надо поесть.

Софи выросла. Ростом уже почти с Вианну. Когда только успела? И как же она исхудала! Вианна помнила, что у дочери когда-то были круглые румяные щеки и озорные глаза. А теперь она была, как и все они, изможденной и с погасшим взглядом.

– Скоро придут, – сказала Вианна. Она так часто повторяла это в последние два дня, что дочь перестала удивляться. – Ты помнишь, что делать?

Софи мрачно кивнула. Она понимала, как это важно, хотя и не знала, что случилось с капитаном. Она даже не спрашивала, что с ним произошло и куда он делся.

Вианна продолжила:

– Если меня заберут…

– Не заберут, – возразила Софи.

– А если все-таки заберут?

– Мы ждем твоего возвращения три дня, а потом идем к матери Мари-Терезе в монастырь.

В дверь начали колотить. Вианна вскочила так резко, что покачнулась и ударилась бедром об угол стола, уронив фотографию. Стекло, закрывавшее снимок, треснуло.

– Иди наверх, Софи. Немедленно.

Глаза у Софи округлились, но она понимала, что сейчас не время для споров. Быстро подхватила мальчика на руки и побежала наверх. Услышав, как наверху хлопнула дверь спальни, Вианна одернула юбку. Она тщательно подбирала одежду: серый шерстяной кардиган и поношенная черная юбка. Почтенная дама. Волосы завиты и уложены в прическу, делающую ее старше.

Стук повторился. Она позволила себе один глубокий, успокаивающий вдох по дороге к двери. Отворяя, она дышала спокойно и ровно.

На пороге стояли два солдата СС. Тот, что повыше, оттолкнул Вианну и зашел в дом. Он бродил из комнаты в комнату, отшвыривал попадавшиеся на пути предметы, сбрасывал на пол прямо под ноги уцелевшие безделушки. В комнате Бека он остановился и обернулся к ней:

– Это комната гауптмана Бека?

Вианна кивнула.

Второй солдат стремительно подошел вплотную, наклонился к самому лицу. И, глядя из-под сверкающей железной каски, рявкнул:

– Где он?

– От-ткуда мне знать?

– Кто наверху? Шаги.

Это был первый раз, когда ее спросили об Ари.

– Мои… дети. – Ложь чуть не застряла у нее в горле, ответ прозвучал глухо и неубедительно. Пришлось откашляться и повторить. – Можете подняться, если хотите, но, пожалуйста, не будите малыша. Он… заболел. Грипп. Или, может, туберкулез.

Она добавила про туберкулез, зная, как нацисты боятся заразы.

Длинный кивнул своему товарищу, тот двинулся наверх. Она слышала, как он расхаживает над головой, как скрипят половицы под его ногами. Вскоре он спустился и сказал что-то по-немецки.

– Вы пойдете с нами, – распорядился длинный. – Наверняка вам нечего скрывать.