Кристин Ханна - Соловей

И все же.

Они на войне. Время вдруг стало роскошью, которой они не могли себе позволить. Завтрашний день казался таким же далеким и нереальным, как поцелуй в темноте.

Изабель стояла в крошечном чулане, служившем им ванной комнатой. Гаэтон принес несколько ведер горячей воды, чтобы она могла помыться, и она нежилась в медной лохани, пока вода не остыла. Зеркало на стене треснуло и висело кривовато, так что отражение распадалось на части, половина лица оказалась ниже другой.

– Как тебе не стыдно бояться, – сказала она отражению.

Она переходила заснеженные Пиренеи и переплывала ледяные воды Бидасоа под лучами прожектора. Однажды попросила агента гестапо перенести через границу полный чемодан фальшивых документов, потому что «он такой тяжелый, а я так устала в дороге», но никогда раньше она не нервничала так сильно, как сейчас. Изабель вдруг поняла, что женщина может полностью перевернуть свою жизнь одним-единственным поступком.

Глубоко вдохнув, она завернулась в драное полотенце и направилась в комнату. Помедлив у двери ровно столько, чтобы унялось бешеное биение сердца (не помогло ничуточки), повернула ручку.

Гаэтон стоял у затемненного окна в своей рваной, запятнанной кровью одежде. Она нервно улыбнулась и потянулась к краю полотенца, завязанного на груди.

Он замер – кажется, даже дышать перестал, а ее дыхание, наоборот, участилось.

– Не делай этого, Из, – прищурился он; раньше она приняла бы это за гнев.

Изабель развернула полотенце и позволила ему упасть на пол. Из одежды на ней осталась повязка на ране.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Ты знаешь.

– Ты девушка. Идет война. Я преступник. Тебе мало причин держаться от меня подальше?

Все эти аргументы подошли бы для прежнего мира.

– В другое время я заставила бы тебя за мной погоняться. – Она шагнула к нему. – Заставила бы как следует потрудиться, чтобы меня раздеть. Но у нас нет времени, так ведь?

Стоило признать это, произнести слух, как ее захлестнула волна печали. Так было с самого начала – у них не было времени. На ухаживания, на влюбленность, на то, чтобы пожениться и завести детей. Возможно, у них даже одного дня не было. Ей не хотелось, чтобы ее первый раз был таким, полным печали. Не хотелось думать, что для них все уже кончилось, не успев начаться, но поделать с этим она ничего не могла.

Изабель наверняка знала одно: она хочет, чтобы этот мужчина стал ее первым любовником. Хочет запомнить его навсегда.

– Монашки вечно твердили, что я плохо кончу. Думаю, они имели в виду тебя.

Он подошел к ней, взял ее лицо в ладони:

– Ты меня пугаешь, Изабель.

– Поцелуй меня.

С первым прикосновением его губ мир будто изменился. Или, может, она сама изменилась. Ее пронзила дрожь, дыхание перехватило. Она терялась в его руках и снова находилась, разбивалась на части и собиралась заново. Слова «Я люблю тебя» горели в ее душе, стремясь вырваться наружу. Но еще больше она хотела услышать эти слова, чтобы хотя бы раз ей сказали, что она любима.

– Ты пожалеешь об этом, – сказал он.

О боже, какие глупости.

– Никогда. А ты пожалеешь?

– Уже жалею, – прошептал он. И снова поцеловал ее.

Следующую неделю Изабель провела в счастливом забытьи. Они допоздна засиживались при свечах – говорили обо всем на свете, держались за руки, а по ночам просыпались от желания, занимались любовью и снова засыпали.

В это утро Изабель проснулась, как обычно, уставшей и с ноющей болью в плече. Рана затягивалась, но теперь постоянно чесалась и немного ныла. Она чувствовала рядом Гаэтона, его теплое и крепкое тело. Он не спал – она поняла это по его дыханию, а может, по царящей вокруг тишине. За последние несколько дней Изабель хорошо его изучила. Что бы он ни делал, она замечала каждую мелочь, постоянно говорила себе: запомни.

Изабель прочитала тьму любовных романов и всегда мечтала о любви, но до недавнего времени даже не представляла, что обычный матрас может стать целым миром, их маленьким оазисом. Повернувшись на бок, она потянулась, чтобы зажечь лампу. В полумраке пристроилась теснее к Гаэтону, положила руку ему на грудь. Осторожно тронула кончиком пальца тонкий шрам, прорезавший заросли на его теле.

– Брат бросил в меня камнем, а я не успел увернуться, – объяснил он. И ласково добавил: – Жорж.

Изабель вспомнила, что брат Гаэтона в плену.

Целая жизнь, его жизнь, о которой она почти ничего не знала. Его мать была портнихой, а отец пас свиней… жили они где-то в лесу, в доме без водопровода, с единственной большой комнатой. Он отвечал на ее вопросы, но почти ничего не рассказывал сам. Говорил, что ему больше нравится слушать ее истории о приключениях, из-за которых ее выгнали из стольких школ. Интересней, чем истории о бедняках, которые просто стараются выжить, говорил он.

Но за всеми словами и бесконечными рассказами Изабель не оставляло чувство, что их время иссякает. Нельзя здесь надолго оставаться. Они и так задержались. Она достаточно окрепла, чтобы двигаться дальше. Может, и не через Пиренеи, но из постели уже можно бы вылезать.

Но что, если она никогда больше его не увидит? Этого она боялась больше всего на свете.

– Знаешь, я понял, – сказал Гаэтон.

Она не догадалась, о чем он, но расслышала обреченность в его голосе и поняла, что ничего хорошего ее не ждет. Тоска, заполнявшая их маленький мирок, – столь же яркая, как и радость, – нахлынула с новой силой.

– Понял что? – спросила она, не уверенная, что хочет слышать ответ.

– Каждый раз, когда мы целуемся, мы прощаемся.

Она закрыла глаза.

– Там война, Из. Мне нужно возвращаться.

Она это знала и была согласна, хотя сердце сжималось от одной только мысли.

– Я знаю, – только и смогла выдавить она. От любых объяснений будет еще больней. – В Уррюнь собирается группа. Я должна быть там к вечеру среды. Если повезет.

– Нам обычно не везет, – усмехнулся он. – Могла бы уже заметить.

– Ошибаешься, Гаэтон. Теперь ты ни за что не сможешь меня забыть. Это уже много.

Он что-то произнес, совсем тихо, почти встретившись с ней губами; может быть, «этого мало». Ей было все равно, она не желала ничего слышать.

В ноябре жители Карриво начинали готовиться к зиме. В этот раз они точно знали то, в чем сомневались еще год назад: жизнь может стать гораздо хуже. Война полыхала по всему миру – в Африке, в Советском Союзе, в Японии и даже на далеком острове со странным названием Гуадалканал. Учитывая, что Германия воевала на стольких фронтах, еды должно стать еще меньше, так же как дров, горючего, электричества и прочих необходимых вещей.

Утро пятницы выдалось особенно холодным и серым. Не лучший день для прогулки, но Вианна решила, что сегодня тот самый день. Ей понадобилось немало времени, чтобы набраться смелости выйти из дома с Даниэлем, но она понимала, что рано или поздно придется это сделать. Она постригла его коротко, почти налысо, одела в то, что малышу явно велико, чтобы на вид казался помладше, – все что угодно, лишь бы его не узнали.