Рейчел Кейн - Тёмный ручей

Это заставляет меня вспомнить, как я составлял плей-листы для мамы и она сидела вместе со мной и говорила: «О, а вот это мне нравится, кто это?» И она не просто притворялась, ей действительно было интересно, и она слушала эти песни потом. От этих воспоминаний сейчас больно и тошно, мне кажется, что я всё делал неправильно. Но я ни в чем не виноват.

Мама первой бросила нас.

Я выхожу на крыльцо и сажусь в кресло.

Ланни останавливается, когда видит меня, и я замечаю, как она колеблется, прежде чем снова бросить палочку Буту и кивнуть мне.

– Эй, что ты делаешь тут, снаружи, олух? Тут холодно.

– Читаю, – говорю я ей. И это не ложь. – А ты что делаешь?

Щеки у нее становятся красными, и вряд ли от холода.

– Ничего.

– Ходила на свиданку с подружкой?

– Нет! – сразу же кричит она в ответ, и по ее голосу я понимаю, что, скорее всего, угадал. Ее румянец становится еще гуще. – Заткнись, ты даже не знаешь, о чем говоришь. И кроме того, ты же понимаешь, что мы не должны ходить никуда, где нас могут увидеть. Правильно?

– Правильно. А мы всегда делаем то, что должны, так?

– Ну, я делаю, – заявляет она свысока, как и положено старшей сестре. – Послушай, ты глаза испортишь, если будешь так щуриться. Тут уже темно.

– Я как раз собирался зайти в дом, – говорю я ей. – И глаза портят не так. Если б ты читала больше, то знала бы об этом.

– Не читай в темноте, вот что я тебе говорю… Ну, пойдем в дом.

– Погоди, – прерываю я ее. – У тебя все нормально, правда? Ну, по поводу мамы?

– Конечно, – отвечает Ланни, и я вижу, как она упрямо вздергивает подбородок и сердито сдвигает брови. – Я рада, что она уехала. Мы же договорились. Мы разговаривали об этом, Коннор.

– И ты не хочешь, чтобы она вернулась? – спрашиваю я. – Я не имею в виду – сейчас. Я имею в виду… ну, когда-нибудь.

– Нет. Никогда. Она лгала нам.

– Все лгут, – возражаю я.

– Кто это тебе сказал?

– Я слышал, как Кеция так говорила – «все лгут».

– Она имела в виду – когда разговаривают с копами. А не со своими детьми. И не друг с другом.

«Но ты же только что солгала мне о том, куда ходила. А я солгал тебе о том, где взял то видео. Все действительно лгут. Так что сейчас ты лжешь об этом». Когда я об этом думаю, у меня начинает болеть голова. Я скучаю по маме. Скучаю по нормальному месту, где я мог бы чувствовать себя в безопасности.

Я скучаю по дому. По настоящему дому.

Я скучаю по маме.

Нет, не скучаю. Я не скучаю по маме. Она – лгунья, и она уехала, и я не собираюсь плакать об этом, потому что слезами ничего не исправишь, только сделаешь хуже. Папа сказал мне это однажды, и это правда, как и всё, что он мне говорит.

Я рад, что Ланни сделала что-то, от чего ей стало лучше. То время, которое я провожу с папиным телефоном, не делает меня счастливее; оно заставляет меня чувствовать что-то, но не совсем то. Я просто становлюсь не настолько одиноким. Не настолько запутавшимся.

Может быть, я просто не создан быть счастливым. Как и папа.

– Идем, – говорит мне Ланни, и я вслед за ней вхожу в дом. Бут следует за нами и запрыгивает на свою флисовую подстилку возле камина. Я глажу его по голове, и он лижет мою руку, а потом садится и смотрит в окно.

Хавьера нет дома. Ну, то есть я его сейчас нигде не вижу, это, наверное, не одно и то же, но мне это кажется странным. Ухожу в свою комнату и смотрю в окно. Хавьер во дворе, расхаживает около амбара и говорит по телефону. Похоже, разговор идет напряженный.

Я чувствую себя призраком. Как будто меня теперь никто не видит. Когда-то видела мама. Но Ланни по большей части смотрит на меня как на кого-то, кто просто занимает место. Она по-прежнему называет меня иногда МБЗ – Младший Брат-Зануда. Иногда в прямом смысле.

Но для папы я важен.

И хотя это глупо, я достаю из кармана телефон и гадаю, каково было бы услышать его голос.

После ужина, сидя в своей комнате и читая, подслушиваю разговор Ланни с Хавьером. Не то чтобы она говорила особо громко, и в другой раз я не обратил бы на нее внимания, но сейчас сестра говорит о папе. Полагаю, Хавьер и Кеция все еще пытаются провести с нами терапию. Мне не хочется говорить им, как долго моя сестра в прошлый раз сопротивлялась всем уговорам психолога сказать кому-нибудь что-нибудь. Она ни с кем не делится такими мыслями.

Ну, то есть это не совсем так. Она ни с кем не делится тем, что касается ее. А вот обо мне – говорит.

– …для меня это не так уж важно, – заявляет Ланни, когда я начинаю слушать и кладу книгу себе на грудь обложкой вверх. – Я имею в виду отца. Я никогда его особо не боялась. И он никогда по-настоящему обо мне не заботился. У него всегда на первом месте был Коннор. Отец нянчился с ним, когда уделял внимание вообще хоть кому-нибудь.

«Врушка», – думаю я. Мысли о папе пугают ее до судорог. А все остальное – то, что она сказала обо мне, – это тоже вранье, верно? Я не уверен. Мои воспоминания о папе какие-то странно расплывчатые, как будто я мог все это выдумать.

Может быть, воспоминания Ланни такие же.

Я не могу разобрать, что говорит Хавьер. Он сидит дальше и нарочно приглушает голос. Но я слышу ответ сестры:

– Он всегда был тихим, но с тех пор, как мы бросили свой дом, всё стало намного хуже. Он какой-то странный. Может быть, просто пытается как-то справиться с пережитым страхом или с тем, что нам теперь приходится жить в чужом доме… Не знаю. Коннор никому не говорит о том, что он чувствует. Он иногда может быть таким тихушником… ну, то есть действовать исподтишка. – Она смеется, но смех звучит невесело.

«Исподтишка. Она имеет в виду – как папа».

В это мгновение я ненавижу ее. Чистой, добела раскаленной ненавистью, от которой я задыхаюсь. «Это ты действуешь исподтишка. Сегодня ты тайно удрала за изгородь. Даже не смей так обо мне говорить!»

Я не люблю злиться. От этого меня охватывают холод и дрожь, и я хочу, чтобы она замолчала.

Но Ланни продолжает говорить:

– Коннор не виноват. Он всегда считал папу нормальным. Наверное, потому, что мама слишком боялась сказать ему правду – всю правду. Он достаточно большой, чтобы знать это. Папа – монстр. Я никогда не позволю Коннору подойти к нему близко.

Ланни говорит об этом так, как будто здесь она что-то решает. Но она не решает ничего.

Пока у меня есть этот телефон, решаю я.

Без своего телефона я чувствую себя голой – не то чтобы с ним было намного лучше. Комната мотеля кажется холодной, пустой и безликой, а Сэм отсутствует слишком долго. Чересчур долго. Я пытаюсь смотреть телевизор, но меня все раздражает. Люди рассматривают жизнь и смерть как развлечение, серийных убийц – как забавную хеллоуинскую шутку, и это внушает мне отвращение. Посмотрев некоторое время фильм ужасов, я чувствую себя омерзительно и в конце концов просто слепо таращусь на экран, где идет выпуск новостей. И ощущаю, как медленно распадается мир, который я когда-то знала.