Мариша Пессл - Ночное кино

– Долго вы прожили в «Гребне»? – спросил я.

– Недолго. Наша дружба затрещала по швам после смерти его первой жены. Джиневры. Она очень ревновала. Я почел за лучшее уехать. Путешествовал за границей. Но хоть на край света беги, тот, от кого бежишь, следует за тобой неутомимо, как звезды. И хватка его не слабеет – наоборот. Меня не было пятнадцать лет. Потом вернулся в Каргу, пришел в «Гребень», спросил Станисласа, нельзя ли снова у него пожить. Я надеялся, нам удастся начать с чистого листа, вернуться к тому, что было до гибели Джиневры. А у него новая жена, Астрид, и прелестное дитя. Александра. И новый фильм, дикое творение, которое он вырубал из ничего. В «Гребне» куча народу – писатели, художники, ученые. Но через месяц он отвел меня в сторонку и сказал, что пора мне подумать о будущем, о том, где я построю эту церковь своей мечты. Разумеется, подальше от него. «Пускай плющ победит», – говаривал он, и это означало, что без толку прибирать и освещать те комнаты в доме, куда он больше не собирается заходить. Он всю жизнь так жил. Он сам – как громадный особняк, где полно заросших покоев: деревья пронзают разбитый потолок, плющ уползает сквозь пол. Я все понял. Он столько раз поступал так с другими. А теперь отсылал восвояси меня. Велел исчезнуть. Раствориться в затемнении. Станислас вечно шел вперед, вечно воевал, вечно любил, галопом мчался к новому таинственному незнакомцу, новому острову, новому морю. Позади оставались одни руины. Но он не оборачивался – он их никогда не видел. Не смотрел. Меня это глубоко ранило. Он был одновременно добрейшим человеком и совершенным варваром. Менял эти качества как перчатки, к своему удобству. Словно прекрасный мерцающий свет заманивал тебя в чащу. И когда ты заблудишься, когда дороги назад уже не отыскать, этот свет атаковал тебя, обнажал, ослеплял, обжигал. Я не мог от него отказаться. Я не смог забыть Станисласа за пятнадцать лет. Уж не знаю, какого рожна он решил, что смогу теперь!

Последнюю фразу он невоздержанно рявкнул, брызнув слюной, но мигом прикусил язык. И вздохнул, пытаясь взять себя в руки.

Я ошеломленно его разглядывал. Марлоу Хьюз говорила, что он «маслянистый» – очень странный эпитет. И однако он в самом деле был как масло, что подтекает из расхлябанной трубы, беззвучно и безжалостно каплет на пол. Поначалу пятно едва различимо, но проходит время – и оно безбрежно, отвратительно.

Его жалость к себе была тошнотворна, но я различал в нем очень подлинную, очень глубокую рану, которая так и не зажила.

– Вскоре, – продолжал Виллард, – я среди ночи пробрался в комнату его девочки. Нелепо, до чего легко это оказалось. Какая, если вдуматься, ирония, что он не защитил самое драгоценное свое творение – вот именно он, Кордова, вечно предостерегавший, что необходимо бояться своей тени, ибо нет в мире ничего страшнее. – Он усмехнулся. – Я ее встряхнул, разбудил, но она не испугалась. Села, потерла глаза, спросила, не приснился ли мне кошмар. Это было мягко сказано. Я ответил, что случилось ужасное. Мне нужна ее помощь. Ее отца похитили тролли, надо идти его спасать глубоко-глубоко в лесную чащу. Выдернул ее из постели, велел молчать, не то тролли придут и убьют ее мать и брата. Она и не пикнула. Я отвел ее прямиком в подвал, вниз по ступенькам, в тоннель. Даже куртки ей не дал, туфельки не надел. Но Александра не боялась. О нет. Она же дочь Кордовы. Всего пять лет, и такая уверенность, ни капли страха. По сей день помню, как шлепали ее босые ножки, как тихо и чисто они ступали подле меня по земле и как мой фонарик касался подола ее белой ночной рубашки, ошпаривал его. Мы шли, и тоннель был – словно черная вена, и все вился и вился. В центре на распутье она сказала, что поранила ногу. У нее шла кровь. Наверное, на гвоздь наступила. Но я поволок ее дальше, по узкому проходу к поляне. К перекрестку. Я там прежде не бывал. Я не смел.

Он покачал головой, переплел пальцы, стиснул руки, будто молился. Я обернулся на Сэм. Она поставила коня на журналы, тихонько беседовала с ним и гладила по гриве. Еще несколько минут – и все.

– Наконец, – почти неслышно прошелестел Виллард, – как раз когда я заподозрил, что мы спускаемся не в леса, но к самому ядру земному, замаячил тупик. Земляная стена, железная лестница. Я взобрался, отодвинул задвижку на люке. Открывался он в густом подлеске, и далеко справа, за каким-то мостом над бурной рекой, я их и увидел. Толпу. И костер. Оранжевый свет на черных-черных мантиях – как стробоскоп. И однако шум – я никогда не слышал ничего подобного. Точно звери, но я не узнавал этих зверей. Козел, свинья и человек в одной шкуре. Я застыл в ужасе. Я больше не мог идти. Схватил девочку за локоть, поднял. Она от боли вскрикнула. Я выпихнул ее из люка. И объявил, что у нее есть один-единственный шанс спасти отца от адского пламени. Что ее папа вон там, у костра за мостом. И ей надо сделать одно: побежать к нему быстро-быстро, как только умеют бегать ее ножки, и тогда она его спасет. Она выслушала, и такая мудрость была в ее глазах – серые глаза, его глаза, собственно. Она будто обо всем догадалась, все поняла.

Он перевел дух.

– Я не мог смотреть, как она побежит. Я не посмел. Спустился в тоннель, закрыл люк и запер, чтоб она не влезла назад. И побежал по тоннелю. И двух минут не прошло, как я услышал душераздирающий крик. Я узнал голос. Это он кричал. Моя любовь. Кордова. Словно его убивали, словно любимые собаки драли его на куски, отгрызали руки и ноги. Это его губила любовь. Я не остановился. Прибежал в дом, поднялся к себе. Всю ночь прятался под одеялом, и сердце мое грохотало от ужаса того, что я натворил. Я ждал, что Кордова придет ко мне. Понимал, что в отместку он убьет меня, нимало не колеблясь. И однако… я ошибся. Наступил рассвет. Взошло солнце. Небо синее, облачка – как конфетки, будто ничего и не случилось. Будто все это сон.

Он опять затравленно вздохнул, другой ногой оперся на подставку табурета, сложил руки на коленях и нахохлился, будто и сам распадался на куски.

– Ее дальнейшее преображение…

Он осекся, будто сам не постигал своих слов.

– Видите ли, прежде я никогда не верил. Естественно. А теперь от веры было не отмахнуться. Иных объяснений я не находил. Станислас умирал от отчаяния. Он не знал, какую роль сыграл я, – почему-то Александра ему не сказала. Но при каждой встрече я ловил на себе ее взгляд. И понимал: она вспоминает ту ночь, вспоминает, что я с ней сделал. А Станислас пребывал в неведении и умолял меня остаться. Я ему занадобился, поскольку теперь он цеплялся за Бога. Бог – скучный родственник, про которого не вспоминают – не звонят, не пишут, – пока не потребуется серьезная услуга.

Он улыбнулся.

– Я стал незаменим. Прожил с Кордовами еще десять лет. Посвятил себя Станисласу целиком. Растолковывал католическую теологию. Помогал учиться и молиться – за собственную душу, но особенно за душу Александры – душу, которая постепенно, неисправимо темнела. Я посоветовал обратиться к экзорцисту. Но ведь она не была одержима, так? Отнюдь. То было обещание. Сделка. Изучив легендарные исторические пакты с дьяволом, я отыскал возможное решение. Пусть Станислас на место Александры подыщет другого ребенка. Так на так. Одна чистая душа за другую. Александра освободится. И я прочел, что для ритуала, простой передачи долга, не требуется причинять ребенку вред. Достаточно одежды, любого предмета, который принадлежал исключительно ему. Я рассказал Кордове как-то невзначай – я не думал, что он на такое пойдет. Он, невзирая на все свои изъяны, детей обожал. Но он стал ночами уезжать из «Гребня». Шофер возил его в окрестные школы, и там Станислас бродил по игровым площадкам, по стадионам и коридорам, искал потерянные детские вещички. Вернувшись домой с добычей – рубашечками и туфельками, пластмассовыми солдатиками и плюшевыми мишками, – он сгружал это все в мешок и уходил на перекресток. И ночь за ночью, неделю за неделей пытался обменять неизвестного ребенка на Александру. Знал об этом я один. Но не помогало. Ничего не помогало.