Патриция Вентворт - Ключ. Возвращение странницы (сборник)

Он отступил на шаг.

– Вы не моя жена.

Милли Армитедж не могла больше молчать. Было удивительно, что она вообще так долго сдерживалась. Не сводя глаз с сапфирового кольца, она сказала:

– У Анны на обручальном кольце была внутри надпись, не так ли? Я помню, ты мне говорил.

– «А. Дж.» и дата, – кивнул Филипп.

Анна сняла кольцо с сапфиром, сняла скрытое под ним платиновое кольцо, подошла к Милли Армитедж, протянула ей кольцо на ладони и сказала:

– «А. Дж.» и дата.

Воцарилось молчание. Никто даже не шевельнулся. Линделл почувствовала, что ее сердце вот-вот разорвется. Трое людей, которых она любила больше всех на свете, стояли здесь, скованные этим молчанием. Это было не просто молчание. В нем был холод, подозрение и недоверие. Ей хотелось убежать и спрятаться. Но невозможно спрятаться от того, что находится в твоем собственном мозгу. Оно будет оставаться с тобой. Лин, продолжая стоять, услышала, как Филипп сказал:

– Анна сняла свое обручальное кольцо, отправляясь во Францию. Мы поссорились по поводу ее отъезда, и она его сняла.

Анна шагнула назад.

– Позже я его надела.

– Не сомневаюсь – когда задумали это перевоплощение. Теперь, вероятно, вы изложите нам свою историю. Полагаю, она у вас наготове. Думаю, нам лучше ее выслушать.

– Филипп… – Ее голос чуть надломился. Она надела кольцо обратно на палец и выпрямилась. – Я с радостью расскажу тебе мою историю. Тетя Милли и Лин ее уже слышали. Пьер помог мне выбраться с пляжа. Там была пещера, в которой мы прятались, пока стрельба не стихла. Я очень сильно подвернула лодыжку. Пришли немцы и обыскали берег, но нас не нашли. Когда они ушли, мы вернулись в шато. Я была вся мокрая и замерзшая, и у меня начинался жар. К тому времени как явились немцы, у меня уже была сильная лихорадка. Пьер сказал им, что я Энни Джойс, что я живу здесь десять лет со своей престарелой кузиной, которая только что умерла. Он сказал, что тут была и другая англичанка, но что та бежала, когда услышала о приближении солдат. Они прислали врача осмотреть меня, и он сказал, что у меня двусторонняя пневмония и меня нельзя перемещать. Долгое время я болела. Они оставили меня в покое. Когда я поправилась, они отправили меня в концентрационный лагерь, но там я опять заболела и мне позволили вернуться назад. Вот и все. Я просто жила там с Пьером и его женой. К счастью, кузина Тереза всегда держала в доме большую сумму денег. Мы постоянно находили их в разных местах – в мешочках с лавандой, подушечках для булавок, между страницами книг, свернутыми трубочкой и засунутыми в ее шлепанцы. Когда они стали подходить к концу, я почувствовала отчаяние.

– Почему вы ни разу не написали?

– Я боялась. Они оставили меня в покое, и я не хотела делать ничего, что могло бы их насторожить. Но я все-таки написала – дважды, – когда Пьер сказал, что есть шанс переправить письмо контрабандой.

– Вас очень удивляет, что эти… письма не дошли?

– О нет… я знала, что это был только шанс. Затем, неделю назад, мне предложили возможность переправиться самой. Мне пришлось отдать все оставшиеся деньги кузины Терезы, но я решила, что дело того стоит. Я высадилась в Англии с пустым кошельком, если не считать пятифунтовой банкноты, которую взяла с собой. Сейчас от нее осталось лишь небольшое количество мелочи, так что если ты хочешь меня выдворить, боюсь, тебе придется снабдить меня средствами, пока мистер Кодрингтон не вручит мне мои собственные деньги.

Филипп обдумывал это с холодной яростью. Он не мог выгнать ее без гроша, и она это знала. Но каждый час, что она проведет под его крышей, будет укреплять ее притязания. Если же он сам съедет… Будь он проклят, если покинет Джослин-Холт ради Энни Джойс.

– Деньги Анны, – поспешно сказал он.

И немедленно прозвучал ее ответ:

– Мои деньги, Филипп.

– Весьма необычная ситуация, – сказал мистер Кодрингтон. – Щекотливая… очень щекотливая. Знаете, было бы лучше, если бы вы покинули дом.

Филипп Джослин улыбнулся.

– Оставить его во владении Энни Джойс? Боюсь, это невозможно.

Мистер Кодрингтон нахмурился. Они с отцом знали четыре поколения Джослинов. Это была трудная, несговорчивая семья. Сам он присутствовал при крещении Филиппа и знал его с тех самых пор. Он неплохо к нему относился, но порой подозревал, что он самый несговорчивый из всех. Юристам хорошо знакома человеческая натура.

– Судебные дела по установлению личности всегда деликатны и привлекают нежелательно большой интерес, – сказал адвокат.

– Пожалуй, это еще мягко сказано.

У мистера Кодрингтона был серьезный вид.

– Если она предъявит судебный иск… – сказал он и тут же осекся. – Знаете, я не смог бы сам занять свидетельское место и поклясться, что она не Анна Джослин.

– Не смогли бы?

– Нет.

– Вы считаете, что она выиграет дело?

– Я этого не говорю. Возможно, она сломается при перекрестном допросе. Если не… – Он пожал плечами. – Знаете, Филипп, сходство поразительное, и беда в том, что мы не можем выйти на людей, которые знают Энни Джойс, а к тому времени как мы сумеем на них выйти – если кто-то остался в живых, – воспоминание будет стерто. С пятнадцати лет она находилась во Франции, при мисс Джослин, а значит, срок приближается уже к одиннадцати годам. Я видел ее как раз перед отъездом – мисс Джослин приводила ее ко мне в контору. Она была на год или на два старше Анны и худее лицом, но имелось изрядное сходство – у вас у всех одинаковые глаза и цвет лица. Но на этом сходство кончается. Ее волосы были темнее и совершенно прямые – не волнистые, как у Анны.

– Волосы можно подкрасить и завить.

– Это, я думаю, легко поддается проверке.

Филипп покачал головой.

– Тетя Милли уже затронула этот вопрос вчера вечером. У мисс Джойс был наготове ответ. Три года лишений обезобразили ее волосы. Как только она высадилась в Англии, ей пришлось сделать перманентную завивку. Говорит, что нашла очень хорошего парикмахера в Уэст-Хейвене – потратила на прическу последние деньги. А что касается цвета, вы же знаете, все эти белокурые девушки пользуются осветляющим ополаскивателем. Анна сама им пользовалась, так что отсюда мы ничего не извлечем.

Мистер Кодрингтон повернулся в кресле и сказал:

– Филипп, не могли бы вы объяснить мне свою уверенность в том, что она не Анна? Когда я вошел в комнату и увидел ее стоящей под тем портретом… понимаете…

Филипп Джослин рассмеялся.

– Она очень любит стоять под портретом Анны. Какая жалость, что не может постоянно находиться в шубе. Она весьма эффектно в ней появилась, как я понимаю, но не может продолжать разгуливать в ней по дому. Все остальное: волосы, платье, жемчуг – весьма тщательно передает сходство с Анной во времена написания этого портрета. Но разве вы не видите, как это ее выдает? Зачем Анне подделываться под свой портрет четырехлетней давности? По-вашему, правдоподобно, чтобы она убирала волосы, точь-в-точь как четыре года назад? По-моему, нет, – усмехнулся он. – Зачем ей воспроизводить портрет кисти Эмори или останавливаться в Уэст-Хейвене и проделывать манипуляции со своими волосами? Будь она Анной, ей бы не пришлось об этом беспокоиться. Она могла бы прийти домой в любой старой тряпке, замотав голову шарфом, как делает половина девушек, и ей бы даже в голову не пришло, что ее могут принять за кого-то другого. Это женщина, которая ломает комедию, должна наряжаться для своей роли и тщательно наносить грим. С чего бы Анна решила, что ее личность может быть подвергнута сомнению? Сама такая возможность попросту никогда не пришла бы ей в голову.