Энн Перри - Опасная скорбь

Конечно, Флоренс Найтингейл [3]была национальной героиней. Пресса посвящала ей цветистые фразы, публика обожала ее. Мисс Найтингейл была единственной, кто стяжал славу в этой плачевной кампании. В памяти людской еще были свежи рассказы о горячей, безумной атаке Легкой бригады на жерла русских пушек; редкая семья потомственных военных не понесла потерю в последовавшей затем бойне. Эстер сама присутствовала при этом и беспомощно следила за битвой с холма. До сих пор вспоминался ей лорд Реглан, подчеркнуто прямо сидящий в седле с таким видом, словно выехал на прогулку в какой-нибудь английский парк. В самом деле, он и сам потом признался, что в эти мгновения думал о своей жене, оставшейся дома. Едва ли это было тогда уместно, ибо именно в те минуты он отдал самоубийственный приказ, о котором столько спорили впоследствии. Лорд Реглан сказал одно, а лейтенант Нолан передал лордам Лукану и Кардигану нечто иное. Нолан был разорван на куски русским ядром, когда, размахивая саблей и крича, скакал к лорду Кардигану. Возможно, он всего лишь хотел сообщить, что перед ними – готовые к обороне батареи, а не оставленные врагом позиции, как предполагалось ранее. Теперь этого уже никто не узнает.

В итоге – сотни убитых и искалеченных, цвет британской кавалерии обратился под Балаклавой в кровавое месиво тел. Храбрость и самоотверженность солдат вошли в историю; с военной же точки зрения атака была бессмысленна.

И еще была тонкая красная линия на речке Альме, когда уже Тяжелая бригада, действительно выглядевшая издалека как неровная цепь алых мундиров, держалась до последнего. Стоило одному человеку упасть, как его место занимал товарищ, и строй стоял насмерть. Сам факт их героизма стал легендой, подпитав бесконечные истории о мужестве на полях сражений, но кто, кроме скорбящих родственников и друзей, вспомнит лица убитых и искалеченных в той битве!

Эстер крепче обняла больного ребенка. Он уже не плакал, и она тоже почувствовала себя спокойней. Ее приводила в ярость сама мысль об этой бездарной неподготовленной кампании. Условия в крымском полевом госпитале были ужасны, и Эстер порой казалось, что если ей удастся сохранить разум и толику юмора, то по возвращении на родину каждая мелочь будет вселять в нее покой и уверенность. По крайней мере, в Англии нет ни телег, нагруженных ранеными, ни свирепствующих эпидемий, ни людей с обмороженными ногами, подлежащими немедленной ампутации, ни замерзших насмерть, как это часто случалось на высотах под Севастополем. Пусть грязные английские больницы кишат вшами и клопами, зато там нет полчищ крыс, карабкающихся по стенам и падающих с отвратительным шлепком, как гнилые фрукты, на пол барака и на тела раненых. Этот кошмар до сих пор преследовал Эстер во сне. И, уж конечно, в английских лазаретах не растекаются по полу лужи крови и экскрементов. А крысы если и встречаются, то не тысячами!

Все эти ужасы не сломили Эстер, как не сломили они многих других женщин, отправившихся с мисс Найтингейл сестрами милосердия в Крым. Зато теперь Эстер Лэттерли чувствовала, что силы ее на исходе. Она ощущала полную беспомощность перед лицом заскорузлых английских традиций и косностью начальства, считающего любую инициативу непристойностью и посягательством на устоявшийся порядок. А уж если инициатива исходила от женщины, то это рассматривалось как нечто абсолютно противоестественное.

Королева могла оказывать почести Флоренс Найтингейл, но медицинские учреждения отнюдь не приветствовали молодых женщин, мечтающих о реформах, и Эстер быстро в этом убедилась, встретив повсюду тупое и яростное сопротивление.

Видеть это было тем более мучительно, что хирургия в последнее время сделала гигантский шаг вперед. Вот уже десять лет, как в Америке успешно применяли анестезию. Чудесное открытие! Теперь стало возможно такое, о чем до сих пор и мечтать не приходилось. Разумеется, блестящий хирург мог и раньше ампутировать конечность: от него требовалось рассечь плоть, артерии и мышцы, распилить кость, прижечь культю и зашить рану в течение сорока или пятидесяти секунд. Роберт Листон, самый проворный из них, был способен ампутировать ногу всего за двадцать восемь секунд, сгоряча отмахнув заодно пару пальцев у ассистента и фалду фрака у приглашенного на операцию восторженного зрителя.

Но боль, которую приходилось испытать при этом пациенту, была невыносима. К тому же за операции внутренних органов не брался никто: в мире не нашлось бы веревки, которая удержала бы оперируемого на столе в неподвижном состоянии, давая возможность хирургу работать ножом с должной точностью. Хирургия вообще не считалась уважаемым занятием. Фактически хирурги приравнивались к цирюльникам; и в тех и в других ценились скорее быстрота и твердость рук, нежели глубина познаний.

Теперь же, после внедрения анестезии, становились возможны не только ампутация раненой или обмороженной конечности, но и такие сложнейшие операции, как удаление пораженного внутреннего органа. Можно было, например, спасти этого мальчика, уже засыпающего на руках Эстер. Лицо его горело, он свернулся калачиком и притих.

Эстер еще продолжала его укачивать, когда в палату вошел доктор Поумрой – невысокий, рыжеватый, с аккуратно подстриженной бородкой. Он явно собирался кого-то оперировать: на нем были старые темные брюки, все в пятнах запекшейся крови, сорочка с разорванным воротом и привычный старый жилет, также весь перепачканный. Впрочем, в таком виде работали все хирурги – какой смысл портить хорошую одежду!

– Доброе утро, доктор Поумрой, – быстро сказала Эстер.

Ей нужно было обратить на себя внимание хирурга, поскольку она не теряла надежды убедить его прооперировать мальчика на этой неделе, а еще лучше – немедленно. Эстер знала, что шансы на успех весьма средние – сорок процентов больных гибли вследствие занесенной в ходе операции инфекции. Но иного выхода не было – мальчик чувствовал себя все хуже и слабел день ото дня. Эстер заставляла себя быть вежливой, даже почтительной, хотя давалось ей это с трудом. Она понимала, что доктор Поумрой весьма искусный хирург, но как человек он был ей неприятен.

– Доброе утро, мисс… э… – Он сделал вид, что удивлен ее присутствием в палате, хотя Эстер уже работала здесь никак не меньше месяца и неоднократно беседовала с доктором Поумроем на повышенных тонах. Вряд ли он забыл эти стычки. Просто не одобрял, когда медсестры первыми заговаривали с врачом. Каждый раз, сталкиваясь со столь вопиющим нарушением субординации, он бывал недоволен.

– Лэттерли, – подсказала она и едва удержалась, чтобы не добавить: «Я не меняла фамилию со вчерашнего дня, да и вообще ни разу не меняла».