Оливер Пётч - Дочь палача и черный монах

Толстяк нерешительно остановился и взглянул на завывающего приятеля.

В тот же миг Магдалена сделала вид, что бросает известь ему в лицо. Мужчина съежился, и Магдалена, воспользовавшись его замешательством, метнулась к куче нечистот в углу.

Ноги погрузились в вязкие, полузамерзшие помои и фекалии, но Магдалене удалось дотянуться до края стены, и она впилась ногтями в снег и лед.

Она уже почти влезла на стену, как что-то потянуло ее обратно. Толстяк схватился за ее сумку. Магдалена чувствовала, как ремень, словно петля, сдавил ее шею и не давал дышать. Теперь у нее было лишь два выхода: либо она сдастся и спрыгнет, либо толстяк ее задушит.

Конечно, была и третья возможность – сбросить сумку. Но о ней Магдалена даже не помышляла.

Ремень натягивался все сильнее. Магдалена невольно подумала о преступниках, приговоренных к виселице. Так вот что они чувствовали, когда их вешали? В глазах потемнело, она начала терять сознание.

Третья возможность…

Она резко извернулась, и ремень соскользнул с головы. Толстяк охнул и свалился в кучу помоев. Магдалена была свободна.

Не обращая внимания на крики боли и ругань за спиной, она перескочила на другую сторону и, хватая ртом воздух, пустилась по примыкающей улице. Девушка бежала по заснеженным переулкам, по скользким мостам, несколько раз упала в мокрый снег и наконец остановилась у какого-то дома.

Она сползла вдоль стены, уселась на холодную мостовую и заплакала. Она все потеряла. Двадцать гульденов! Деньги, которые доверили ей отец и Штехлин. А знахарке их дала жена бургомистра! Магдалена не желала больше возвращаться в Шонгау, настолько ей было стыдно. Не осталось даже пары монет, чтобы оплатить ночлег. Она осталась совсем одна.

Дочь палача всхлипнула и вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

Она подняла глаза. В нескольких шагах от нее у стены дома стоял мальчик. Это был тот самый воришка, который пытался стащить у нее сумку. Он молча ее разглядывал. В конце концов Магдалена потеряла терпение.

– Чего уставился, как идиот? – закричала она. – Убирайся и не лезь в чужие дела!

Мальчик пожал плечами и собрался уходить.

Внезапно Магдалена вспомнила кое о чем. Был, на самом деле, один человек, который, возможно, смог бы помочь ей. У него она, по крайней мере, сможет переночевать, и, быть может, он придумает, как быть с потерянными деньгами. Она надеялась, что к такой возможности ей прибегать не придется, но, как теперь поняла, другого выхода у нее не осталось.

– Постой! – крикнула она мальчику, тот обернулся и вопросительно на нее посмотрел. – Отведи меня к Филиппу Хартману, – прошептала Магдалена.

– К… кому? – спросил мальчик, и в глазах его промелькнул страх. В льющемся из окон свете лицо его вдруг побледнело. – Я не знаю никакого…

– Ты прекрасно знаешь, о ком я. – Магдалена поднялась и вытерла с лица слезы и сопли. – Отведи меня к палачу Аугсбурга. И поживее, а не то я сделаю все, чтобы он вздернул тебя перед Красными воротами. Или не зваться мне больше Магдаленой Куизль.

На следующее утро ближе к шести часам Куизль отправился в город. Зимой в такую рань даже на широкой Монетной улице прохожих почти не попадалось. Ему повстречались несколько торговцев. Завидев палача, они переходили на другую сторону улицы или крестились – мало кто радовался, когда палач покидал свой дом у реки и заявлялся в Шонгау. Его терпели лишь в дни казней или когда требовалось убрать с улицы околевшее животное. А в остальное время ему следовало отсиживаться среди зловония Кожевенной улицы.

Куизль спиной чувствовал взгляды горожан. Наверняка все уже прознали, что он изловил банду Шеллера, да и его ссора с юным дворянином тоже, вероятно, давно перестала быть тайной. Не обращая внимания на болтовню, Якоб шагал в сторону тюрьмы. Массивная трехэтажная башня с закоптелыми стенами стояла вплотную к городской стене. Вчера вечером стражники заперли в ней разбойников. Часовой перед тяжелой дверью кутался в слишком уж тонкий плащ. Он прислонил пику к стене, чтобы не вынимать рук из карманов, и в недоумении следил, как, приветливо улыбаясь, к нему приближался палач.

– Держи, Йоханнес, – сказал Куизль и протянул озябшему стражнику несколько горячих каштанов, которые до сих пор прятал под плащом. – Дружеский привет от моей жены, она отложила несколько штук специально для тебя.

– Спа… спасибо… – стражник чихнул и перебрал каштаны посиневшими пальцами. – Но ты ведь пришел не для того, чтобы принести мне поесть, да? – Он недоверчиво посмотрел на него из-под мехового капюшона. – Уж я-то знаю тебя, Куизль.

Палач кивнул:

– Мне нужно кое-что прояснить с Шеллером. Пусти ненадолго, я там не задержусь.

– А если Лехнер узнает? – проворчал Йоханнес, с голодным видом очищая каштаны. – Он с меня шкуру спустит.

Куизль отмахнулся:

– Какой еще Лехнер… Он только перевернется и дальше захрапит. После обеда приходи сегодня к моей жене, она передаст тебе хвойный бальзам от простуды.

Стражник отправил в рот дымящийся каштан и ухмыльнулся, обнажив при этом желто-черные зубы. И длинным ржавым ключом отворил дверь в тюрьму.

– Только не слишком там мучай этого Шеллера, – прокричал он с набитым ртом палачу. – А то продаст нас еще до казни, нехорошо тогда выйдет!

Куизль ничего не ответил. Он двинулся к камерам у дальней стены. Женщин посадили отдельно от мужчин. Некоторые из разбойников лежали с безразличным видом прямо на холодном полу, об их ранах никто не позаботился. У шестилетнего мальчика, которого Куизль приметил еще вчера, был жар. Мать завернула его в подол своей юбки, ребенок дрожал всем телом и отсутствующим взглядом уставился в потолок. Когда Куизль шагнул ближе, некоторые мужчины, кто еще мог стоять, прижались к решетке.

– Не слишком ли быстро, палач? – выкрикнул один из них. – А мы только обживаться начали! Пожрать хоть принес?

Остальные засмеялись. Воняло фекалиями и сырой соломой.

– Будь ты проклят! – закричала одна из женщин и протянула палачу плачущего ребенка. – Кто о моем малыше позаботится, когда меня не станет? Кто? Или его вместе со всеми повесят?

– Заткнись, Анна! – раздался голос из камеры справа. – Если малец выживет, его отдадут в церковь. Ему-то в отличие от нас всех еще повезет. Всю жизнь прибеднялась, так теперь хоть помри достойно!

В самом центре камеры стоял Ганс Шеллер, широко расставив ноги и скрестив руки на широкой груди. Внешностью он напоминал грубо вырезанного идола с лицом, вытесанным из камня. Щеки его посинели от ударов и распухли, левый глаз заплыл и не открывался. Но правый внимательно и гордо смотрел на Якоба.

– Что тебе нужно, Куизль? – спросил Шеллер. – Ты пришел не затем, чтобы вести нас к эшафоту. Из этого вы устроите целый праздник, с вином, танцами и песнями. И чем громче Шеллер закричит на колесе, тем больше гульденов тебе добавят. Но я не закричу, заруби себе на носу.