Анри Шарьер - Мотылек

Я получил зеркало, кальку и копирку, тюбик клея, хотя и не заказывал его, но он мог пригодиться, несколько карандашей средней твердости, бутылочку с тушью и кисточку. Я подвесил зеркало таким образом, чтобы оно было на уровне груди, когда я садился. В нем отразилась голова тигра в натуральную величину и во всех подробностях. Лали и Сорайма наблюдали за мной с любопытством и интересом. Я принялся наносить очертания кисточкой, но, поскольку тушь постоянно подтекала, пришлось обратиться к клею. Приготовил что-то вроде смеси из клея и туши, и дальше все пошло хорошо. За три сеанса по часу мне удалось нанести на зеркало точную копию головы тигра.

Лали пошла за вождем; Сорайма, взяв мои руки, положила их себе на грудь. Она выглядела настолько несчастной и изможденной от ожидания, а в глазах пылали такие любовь и желание, что я, едва соображая, что делаю, взял ее прямо на земле посередине хижины. Она немного постанывала, но всем телом, напряженным от удовольствия, плотно прижималась ко мне, не желая отпускать. С нежной осторожностью я высвободился из ее объятий и пошел купаться в море, поскольку весь перепачкался в земле. Она последовала за мной, и мы купались вместе. Я обмыл ей спину, а она мне ноги и руки. Домой мы вернулись уже вдвоем. Лали сидела как раз на том месте, где мы лежали. Увидев нас, она сразу поняла, что произошло. Лали встала, обняла меня и нежно поцеловала. Затем она взяла Сорайму за руку и вывела из хижины через мою дверь. Тут же вернулась и вышла через свою. Снаружи послышался какой-то стук. Я вышел из хижины и увидел, что Лали, Сорайма и еще две женщины пытаются пробить ломом отверстие в стене. Я понял, что они делают четвертую дверь. А чтобы стена не треснула и пробивалась в нужном месте, ее поливали водой из лейки. Вот дверь и готова. Сорайма убрала мусор. Теперь это ее дверь, и она не будет больше пользоваться моей.

Пришел вождь с тремя индейцами и братом, нога которого уже почти зажила. Вождь посмотрел на рисунок на зеркальной поверхности и на свое отражение. То и другое его поразило: тигр, так здорово изображенный, и собственное лицо. Он не понимал, что я собираюсь делать. Когда рисунок подсох, я положил зеркало на стол, а на него кальку и занялся копированием. Получалось легко и быстро. Карандаш точно повторял линии. Под любопытными взглядами всех присутствующих мне удалось за каких-то полчаса снять копию, не отличавшуюся от оригинала. Все по очереди брали лист и внимательно изучали его, сравнивая рисунок на бумаге с тигром на груди. Я попросил Лали лечь на стол, прошелся по ее телу слегка смоченной тряпкой, положил ей на живот копирку, а сверху только что выполненный рисунок. Я сделал несколько штрихов. Когда все увидели небольшую часть рисунка, воспроизведенного на коже Лали, их удивлению не было предела. Только тогда вождь понял, что все эти хлопоты я затеял ради него.

Человек, которого не коснулось лицемерие цивилизованного воспитания, реагирует на все происходящее естественным образом. Природа не обделила его способностью к выражению непосредственных чувств благожелательности или недовольства, радости или печали, участия или безразличия. Разительное превосходство чистокровных индейцев, в частности из племени гуахира, чувствуется во всем. Вряд ли мы можем сравниться с ними: если уж они приняли человека, то все, чем они располагают, принадлежит ему, и если, в свою очередь, этот человек сделал для них хоть самую малость, они живо и необычайно трогательно реагируют на это. Я решил пройтись бритвой по основным линиям рисунка, чтобы его контуры были четко обозначены и чтобы наколка прошла успешно с первого сеанса. Затем я еще раз пройдусь по нему тремя иглами, закрепленными в небольшой палочке. На следующий день я принялся за работу.

Сато лег на стол. Я намазал его тело раствором белой глины и дал ей затвердеть. Перед этим я перенес рисунок с кальки на лист твердой белой бумаги, а потом карандашом – на кожу вождя и выждал еще какое-то время, чтобы дать рисунку как следует просохнуть. Вождь лежал на столе, словно мумия, не шевелясь и даже не двигая головой, настолько он боялся испортить картину, показанную ему на зеркале. Я начал прохаживаться по контурным линиям бритвой. Крови было совсем немного, а там, где она едва проступала, я тут же ее вытирал. В тех немногих местах, где бритва захватила ткань несколько глубже обычного, тушь дольше не схватывалась из-за крови, но в целом картина проявилась замечательно. Через восемь дней Саго получил свою голову тигра с разинутой пастью, розовым языком, белыми зубами, черными глазами, носом и усами. Я остался доволен своей работой. Она получилась лучше моей собственной наколки, и краски были живее. После того как сошли струпья, я снова прошелся иголками по некоторым местам. Сато был настолько доволен, что заказал Соррильо еще шесть зеркал – два для себя и по одному в каждую хижину.

Шли дни, недели и месяцы. Наступил апрель – я уже здесь четыре месяца. Здоровье хорошее. Я окреп. И поскольку привык ходить босиком, могу теперь покрывать огромные расстояния без всякой усталости. Это доказывает моя охота на больших зеленых ящериц. Забыл сказать, после моего первого визита к знахарю я попросил Соррильо достать мне настойку йода, перекись водорода, вату, бинты, таблетки хинина и стоваин. Однажды я видел в тюремной больнице каторжника с таким же большим нарывом, как у знахаря, и Шаталь, санитар, раздробил таблетку стоваина и присыпал язву. Я послал знахарю небольшой деревянный нож, в ответ он прислал мне свой. Трудно и долго пришлось убеждать его приняться за лечение. Но после нескольких присыпок нарыв уменьшился наполовину. Он продолжал лечение самостоятельно и в один прекрасный день прислал мне большой нож, чтобы я пришел к нему и посмотрел, что все зажило. Так никто никогда не узнал, кто его вылечил.

Мои жены никогда не оставляли меня одного. Если рыбачила Лали, со мной оставалась Сорайма. Если уходила в море Сорайма, Лали составляла мне компанию.

У Сато родился сын. Когда у его жены начались предродовые схватки, она пошла к морю и отыскала для себя на скале укромное место, скрытое от посторонних глаз. Другая жена Сато снесла ей корзину с кукурузными лепешками, свежей водой и двумя головками коричневого нерафинированного сахара, по два килограмма каждая. Она, должно быть, родила в четыре пополудни, поскольку на закате солнца уже направлялась к деревне, громко крича и высоко держа над собой младенца. Она еще не приблизилась к Сато, а тот уже знал, что родился мальчик. Мне сказали, что, если бы родилась девочка, мать не кричала бы так радостно и не поднимала бы ее высоко над головой, а тихо бы несла ее на руках. Все это объяснила мне Лали на языке пантомимы. Жена Сато прошла еще немного вперед, затем остановилась и подняла ребенка вверх. Сато протянул руки, крикнул, но с места не сдвинулся. Снова жена прошла несколько метров, воздела руки с ношей к небу, закричала и остановилась. И опять Сато закричал и протянул руки вперед. Это повторялось раз пять или шесть на последних тридцати-сорока метрах до хижины. Сато продолжал стоять у двери. Справа и слева от него толпились остальные. Молодая мать остановилась шагах в пяти или шести от вождя. Она подняла ребенка и закричала. Только на этот раз Сато выступил вперед, взял младенца под мышки и, повернувшись лицом к востоку, в свою очередь высоко поднял его над головой. Три раза поднял и три раза крикнул. Затем он положил ребенка на правую руку, сунул его голову себе под мышку и прикрыл левой рукой. Он вошел в дом через главные двери. Все последовали за ним, а мать – последней. Мы выпили весь сброженный сок, который у него был.