Кэти Лоуэ - Фурии

Я почувствовала, что мир переворачивается вверх ногами, и на меня накатила очередная волна тошноты – точно удар под дых.

– Хорошая идея.

– Ну что ж. – Робин повернулась к Тому, который уже шел к лестнице. – Спасибо, что присмотрел за ней.

Мне почудилась в ее тоне нотка сарказма.

– Обращайтесь, – бросил он через плечо.

Под звук его шагов мы вышли из башни и вновь оказались в ночи. Недолгое пребывание в тепле заставило еще острее ощутить холод снаружи, кусачий и противный. Мы молча шли вниз по холму, в сторону школьного двора, через темную аллею, окруженную с обеих сторон проволочными заборами и клонящимися к земле деревьями, спутанные ветви которых терялись вверху в темноте.

– Прости, что ушла, – сказала я, испытывая некоторое облегчение от того, что впервые за последние несколько часов мой голос прозвучал нормально, как мой собственный.

– Да все нормально, – откликнулась Робин, шедшая на несколько шагов впереди меня. Какое-то время мы брели молча, потом она добавила: – Я поругалась с Энди. Думаю, у нас с ним все кончено.

Мне разом стало легче, выходит, плакала она не из-за меня, а из-за него.

– Да брось ты, уверена, что все у вас еще срастется, – запинаясь, возразила я.

– Тебе-то откуда знать? – Робин обернулась ко мне, глаза ее сверкали гневом…

– Неоткуда, конечно, – согласилась я, – просто хотела сказать, что… – Я мучительно подыскивала какие-нибудь ничего не значащие слова, чтобы утешить ее. – Ну, не знаю. Может, к утру все будет выглядеть иначе.

– Извини, не хочу быть грубой, – вздохнула она. – Но какой такой у тебя опыт, чтобы рассуждать о подобных делах?

В багровых отблесках уличных фонарей глаза ее казались темными, падающая вперед тень – длинной и изломанной. Я чувствовала, что щеки у меня горят, и была благодарна ночной тьме, что Робин не могла этого заметить. Я смотрела вниз, на поблескивавшие носки туфель, и вслушивалась в стук наших каблуков по тротуару.

Мы дошли до статуи русалки, Робин чмокнула меня в щеку и дернула за волосы, пожалуй чересчур сильно. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла дальше, вскоре скрывшись в ночи. В полуобморочном состоянии я добралась домой, лишь у двери вспомнив, что сказала маме, будто заночую у Робин (не признаваться же, что я собралась на вечеринку, которая должна была закончиться только к утру). Я поднялась по лестнице, быстро нырнула в кровать и, не находя ответа на вопросы, от которых кружилась голова, погрузилась в холодное забытье без сновидений.

Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.

Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.

Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет, – силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие – во всяком случае, Аннабел – понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке – отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я, когда она проходила мимо, хотела именно этого – а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.

Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано, – сказала она, заглушая возникший шум, – и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно. – Она замолчала и повернулась ко мне. – Вайолет, на два слова, если можно».

Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся», – бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.

Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.

– Итак, – сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги. – Твоя работа?

Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел – или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов, – я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.

– «Назначение искусства, – зачитала она, – состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус – это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса – это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения». – Она сурово взглянула на меня. – Твое?