Рид Коулмен - Во всем виновата книга

Часики тикали: мне вроде как пора было идти к мафиози – требовать, чтоб уплатил по счету. Он бы, конечно, воспринял это как крайнее проявление неуважения. Этот тип раз официанта отметелил до полусмерти: тот подошел слишком близко, когда психопат из-за стола вставал (не оплатив ужин, разумеется).

Да этот козлина никогда (в смысле ни разу в жизни) чаевых не оставлял.

Вполне веская причина надрать ему зад. У меня имелся незарегистрированный «Браунинг-9». Заправляешь в моем клубе – заимей что-нибудь посерьезнее понтов.

Сиси все продумала.

Брейди снимал хату на 45-й Западной улице между Мэдисон и Пятой авеню. Вечером по пятницам звал туда Сиси, чтоб она… его развлекала. У нее был ключ, и она мне дала дубликат.

А еще хренову тучу коки. Сказала:

– В спальне рассыпь везде, будто посиделки с кокой были, а потом все слетело с катушек.

У самой Сиси был запланирован обед с какими-то друзьями, большими шишками, стопроцентное алиби. У меня алиби никакого не было, что при некотором раскладе тоже говорит в мою пользу.

Пистолет нельзя было отследить. Я его нашел год назад – за сиденьем в вип-зале.

В пятницу ближе к полудню я чувствовал себя совершенно спокойно. Убрать Брейди будет чертовски приятно. Такое странное чувство, будто я при этом и старику своему дам сдачи. Оделся как обычно (как принято на убийство одеваться – не знаю): старые джинсы, потрепанная ветровка, ношеные «Конверсы» – на размер мне малы. Можно в кровь наступить и оставить копам отпечаток.

Все прошло как по маслу.

Когда я вошел, Брейди расхохотался. Валялся на диване в снежке по самые уши. Проквакал:

– Господи Иисусе, вот уж думал, у тебя кишка тонка меня грабить.

Почему он не перепугался?

Мозги от коки спеклись… В таком отрыве был, что не до испуга.

Сначала всадил пулю ему в живот, послушал чуток, как он хнычет, порадовался – вот она расплата… Но хорошенького понемногу, так что еще три пули в тупую башку.

И все на этом.

Рассыпал коку по хате – будто снегом припорошило.

Нашел чемодан с деньгами.

Ага, представьте себе, чемодан!

Бабла на два новых клуба хватит.

И свалил оттуда.

Тихонечко.

На следующий день явились копы.

Ей-ей.

Один угрюмее другого. Оба – «плохие полицейские».

Второй спросил,

подвигая ко мне книжку:

– Ваша?

– Это ж отцовская книга!

Добавить я ничего не успел, потому что первый сказал:

– Отпечатки на ней ваши есть?

Ордер у них имелся, и чемодан нашли в два счета.

Сиси.

Стерва.

Я, конечно, постарался ее примазать, но алиби было безупречное. Более чем.

Адвокат у меня, молодой совсем, хорошо знал эту их модную манеру выражаться. Сказал:

– Волноваться совершенно не о чем.

Заглянул в протокол и добавил:

– Ну как же.

Я откинулся на спинку жесткого тюремного стула, посмотрел на него и протянул:

– А мне…

на хрен…

фиолетово.

Куинс, Нью-Йорк, 2011

Якоб Вайсен знает о смерти все – так знают близнеца, с которым выросли вместе. Продержавшись три года в пяти концентрационных лагерях, он видел смерть в самых зверских ее проявлениях и получал от нее самые жестокие уроки. Но тот период обучения завершился семьдесят лет назад. Смерть придержала для Якоба только один, финальный урок – и ждать его осталось недолго.

Вайсен не боится, поскольку тысячу раз имел возможность убедиться, что смерть дарует покой. Не боится – но и не спешит с ней встретиться. Слишком уж отчаянно он сражался за жизнь в те адские годы, чтобы теперь сдаться по такой банальной причине, как старость.

– Зейде [25] Дедушка (идиш). , о чем ты думаешь? – спрашивает Лия, внучка Вайсена, заметив его хмурость.

– О смерти.

– О нет! Ну сколько можно?!

– Мэйдэлэ [26] Девочка (идиш). , однажды пойдет дождь. Вода поднимет меня, как пролитое на асфальт масло, и унесет в канализацию. Был человек – и нет его. Никто не оплакивает масляные пятна, а мы… мы, пожалуй, еще меньше заслуживаем скорби.

– Зейде, прекрати, пожалуйста. Терпеть не могу, когда ты вот так…

Лия крутит баранку. Они выезжают из аэропорта Кеннеди на скоростное шоссе Ван-Вик.

– Не нравится, когда я правду говорю?

– Это только твоя правда, зейде, не всеобщая.

Он задирает рукав пиджака, закатывает рукав рубашки и стучит узловатым пальцем по дряблой коже предплечья с выблекшей татуировкой лагерного номера.

– Нет, мэйдэлэ, это не только моя правда, это просто правда. Я постиг правду масляных пятен и пепла… Сегодня ты жив, а завтра тебя нет, и все, ты забыт. А из забвения нет возврата.

– Забывают не всех, – раздраженно возражает Лия. – И тебя, и твоего друга Исаака Бекера будут помнить. Ваши имена навсегда связаны с «Книгой призраков».

«Ну конечно, „Книга призраков“. Вот же дерьмище, – сетует Якоб. – Насчет того, что мы с Исааком навсегда связаны, Лия права. Но откуда ей знать, что мы с ним дружили, как паук с мухой?»

Якоб пугается собственных мыслей. Слишком много накопилось горечи и вины за десятки лет, и достаточно малейшей трещины в самообладании, чтобы все это хлынуло наружу. Он решает не говорить ни слова, пока не приедет на аукцион. Уж что-что, а держать язык за зубами он умеет. Там, где пришлось осваивать эту науку, плохим ученикам двоек не ставили – их наказывали пулей или «дезинсекцией». Хочешь выжить – помалкивай. А еще учись обманывать, ложь должна стать твоей второй натурой. Особенно ценилась она в Биркенау, в «предбаннике» газовой камеры.

«Не забудьте повесить бирки, чтобы после душа забрать ваши вещи».

Эту подлую фразу он научился выдавать без запинки и абсолютно уверенным тоном на идише, немецком, русском, украинском, польском, венгерском, чешском, голландском… Список длинный. Иногда по ночам Якоб просыпается с многоязыкой ложью на устах. Охранник Хайльманн, редкостный подонок с куском угля вместо сердца и физиономией точно место авиакатастрофы, любил однообразно пошутить над Вайсеном. После того как очередную партию мертвецов отвозили на тачках к печам, он говорил: «У вас, евреев, останутся ужасные воспоминания – как ваши соплеменники не смогли вернуться за своим барахлом. Кстати, интересно, куда они все отправились?»

Каждый раз он смеялся, и этот смех ранил, точно нож. Якоб не мог понять, почему столько лет спустя вспоминает Хайльманна. Как будто вдруг разом закровоточила тысяча колотых ран.

Есть немалая ирония судьбы в том, что Якобу Вайсену все-таки не удалось удержать рот на замке. Однажды после войны глупая и ненужная ложь круто изменила его жизнь. С тех пор Якоба преследует призрак Исаака Бекера с его проклятой книгой. Книгой, ради которой этот болван принес себя в жертву. Ирония эта горька, и с годами она все горше, и временами Якоб давится ею, точно разлившейся желчью.