Килан Патрик Берк - Клан

Не знал он только, что будет, когда вернется домой после того, как поступит правильно. Встретит ли его на пороге клан Мерриллов? Просто потребуют рассказать, куда он отвез девушку, или и так будут знать, выпытав информацию у Джека? Но, если они действительно несут ответственность за то, что случилось с девушкой, разве они не будут больше заняты переездом в ожидании федерального розыска?

Сейчас он об этом думать не мог. Он стар, ему страшно, ужас лишних размышлений может поглотить его целиком. Все, что он знал, – когда-то он видел, как женщина, которую он любил и до сих пор любит, умирала в этой самой комнате и не спаслась, несмотря на все его усилия облегчить страдания. В ночь, когда отказался помочь Алисе Найлс, Веллман молился о ее прощении, но она тоже умерла. Теперь он не будет стоять в стороне, когда гибнет очередной человек, если в его силах это предотвратить.

Крик оборвался.

Он помедлил у двери, прислушиваясь. Тишина после крика казалась бездонной, тревожной. Спустя мгновение он мягко взялся за ручку двери и приоткрыл ее.

– Мисс? – спросил он тихо, как посыльный, который боится потревожить постояльца, – не такое уж натянутое сравнение, подумал он, если учесть, что, пока она не решила, умрет или выживет, он обязан ей прислуживать.

Он вошел в комнату.

Она очнулась.

Над одеялом блеснула сталь.

Ее тело содрогнулось, и он увидел скальпель в ее руке, заметил свежую кровь на простыне.

Он бросился к ней, дождь брызнул в окно.

Она взглянула на него, слегка нахмурилась – лицо того же оттенка, что подушка под перевязанной головой.

– Меня зовут доктор Веллман, – сказал он, стараясь не выдавать волнения, присаживаясь у кровати и схватив ее за запястье. С облегчением увидел, что ей хватило сил только на поверхностный надрез, но и он был скверный. – Я вам помогаю. Вы тяжело ранены, – быстрый осмотр второго запястья обнаружил более глубокую рану.

Большая часть крови натекла как раз из нее. Все еще глядя на ее сонное озадаченное лицо, он на ощупь отыскал ручку ящика в тумбочке, выдвинул, покопался внутри в поисках бинтов и начал разматывать их из рулона. Пока он перевязывал раны, на ее лице мелькнула боль.

– Я умерла? – спросила она шепотом.

– С вами все будет в порядке, – ответил он, пытаясь изобразить улыбку.

– Не надо. Не трогайте меня.

Она пыталась бороться, но ослабла, как ребенок, так что сдержать ее, не причиняя дальнейшего дискомфорта, было несложно. Спустя пару мгновений силы оставили ее окончательно.

– Тише, – успокоил Веллман. – Я врач. Я не причиню вам вреда. Я хочу помочь.

– Они здесь?

– Кто?

– Эти люди. Они сняли кожу с рук Дэнни. И с лица. Стянули, как хеллоуинскую маску, – у нее перехватило дыхание. Лицо скорчилось в гримасе, из открытого глаза покатилась слеза. – Они меня мучили. Моих друзей больше нет. Всё мертво. Заканчивайте скорее.

Улыбка сошла с его лица.

– Милая, я не из них. Послушай-ка меня, – он нежно погладил ее по волосам. – Я твой друг.

– Все мои друзья умерли.

– Сколько вас было?

Она не ответила. Через какое-то время показалось, что она уснула, но вдруг она прошептала:

– Я должна умереть. Иначе они меня убьют, а я им не позволю. – Ее веко затрепетало.

Веллман не паниковал. Она не умрет. Он это знал. Пульс хоть и слабый, но постоянный. Дыхание пришло в норму, зрачок больше не был расширенным. Потеря сознания, пожалуй, стала для нее единственным спасением от ужаса и боли, и он позволил ей им воспользоваться. Пока она спала, он перевязал запястья и ввел дозу морфина в надежде, что это успокоит ее сны и облегчит боль хотя бы ненадолго. Затем отнес поднос с инструментами к дальней стене, пододвинул кресло ближе к кровати и прислушался к усиливающемуся ветру, что ярился заглушить ее мирное дыхание.

Он подождет, когда остановится кровотечение, прежде чем снова зашить раны.

До этого будет молиться.

А когда закончит, посадит девушку в машину и отвезет в Мейсон-Сити.

«Мы вернем тебя домой», – пообещал он.

В ее комнате царила тьма.

Люк стоял в дверях, сжав кулаки, чтобы она не видела, как дрожат его руки, потому что знал: темнота ей не помеха. В комнате пахло потом и телесными выделениями, но он не обращал внимания. Для него это были духи матери, обычно они успокаивали.

Но не этим вечером.

Теперь он мечтал о запахе жареного мяса и керосина, древесного дыма и пузырящегося жира, который наполнит воздух на улице, как только его братья сожгут тела. В этом ритуале он участвовал так долго, что перестал его ценить. Но теперь он тосковал о нем – лучше втягивать носом эту резкую смесь ароматов, чем запахи дерьма, мочи и рвоты, висевшие в убогой комнатенке, которую она называла своей.

С широкой кровати, задвинутой в дальний от окна угол, где тьма была совсем непроглядной, донесся звук ее движения, легкий – наверное, подняла голову, чтобы взглянуть на него, всмотреться в сумрак. Пружины не скрипели, а всхлипывали.

– Мам?

– Мальчик мой, – ответила она своим булькающим голосом, словно вечно полоскала рот.

– Мам, я…

– Поди ко мне.

Он притворился, что не расслышал, потому что у двери было безопаснее, а из-за этого, в свою очередь, почувствовал себя виноватым, потому что знал: если не сдвинется с места, она не поднимется и не подойдет к нему сама. Не могла. Больше двух лет она не покидала свою кровать, ни разу. При свете дня, когда тучи скрывали солнце, а мухи облепляли окно, было трудно понять, где кончается Мама и начинается кровать. Сплошь темнота, с бледными сгустками там и тут.

Эта кровать, как и женщина в ней, господствовали в комнате. Седой Папа говорил им тем же благоговейным тоном, с каким начинал каждый вечер молитву перед ужином, что Мама – святая, великомученица, которая еще не оставила бренный мир. Жилы, пружины, плоть и жир , повторял он им, как строчку из давно забытого детского стишка. Мамы больше нет, говорил он, – той, которую они помнят. Теперь она стала массой гноящихся пролежней, приросшей к матрасу местами, где заросли старые раны и затвердели рваная кожа и гной, словно образовав вторую кожу на ткани и пружинах. Матрас, некогда упругий и мягкий, под ее весом сплющился в тонкий и промятый пополам блин, вонючий, сырой и заляпанный жидкостями, которые годами стекали с тучного тела. Мальчики по очереди мыли ее и обрабатывали раны, ухаживали за ней, выгребали огромные количества фекалий, которые накапливались между огромных бедер, затем слегка, вяло промокали оставшееся пятно и оставляли ее преть в остатках собственных отходов.

Она бесконечно жаловалась, разговаривала сама с собой днями и ночами, иногда едва ли не шепотом напевала грустные песенки, а молчала, только когда ей приносили еду.