Гилберт Честертон - Черный кот. Три орудия смерти (сборник)

Все эти качества легко уживались в одном человеке, но вот эта четверка приятелей, за исключением одного члена, казалось, принадлежала к совершенно иному миру. В его офицерской выправке было что-то неуловимое, свидетельствовавшее о долгой военной службе за границей. Его гладко выбритое лицо с правильными чертами сохраняло полное спокойствие, и он, не вставая с кресла, вежливо поклонился незнакомцу. Все же в наклоне его головы было нечто такое, что заставляло предположить: поприветствуй он журналиста стоя – обязательно щелкнул бы каблуками.

Остальные приятели весьма отличались от него и выглядели типичными англичанами. Один из них был крупным мужчиной с сутулыми, однако сильными плечами. Его большая голова еще не окончательно облысела, и всю ее исполосовали прядки редких русых волос. Но главным, что привлекало внимание, было не поддающееся описанию ощущение льнущей к нему не то пыли, не то паутины, присущее сильным людям, которые, однако, ведут сидячий образ жизни. Он явно занимался чем-то имеющим отношение к науке, весьма туманным в том, что касалось методов, не говоря уже о результатах. В общем, это был типичный представитель среднего класса с каким-то всепоглощающим хобби. Человека словно откопали при помощи лопаты из-под завалов научной литературы. Трудно представить себе личность, которая бы столь контрастировала с таким апологетом моды, как граф.

Мужчина, сидевший рядом с ним, выглядел чуть более живым, но был столь же солидным, респектабельным и лишенным малейших претензий относительно моды. Этот маленький, приземистый, коренастый человек с квадратным лицом в очках казался именно тем, кем был на самом деле, – обычным суетливым врачом общей практики из пригорода.

Последний из четверки странных приятелей Марильяка выглядел как явный оборванец. Серая поношенная одежда мешком висела на тощей фигуре, а его темная растрепанная шевелюра и неопрятная бородка могли быть оправданы лишь принадлежностью к богеме. Его глаза были совершенно удивительными. Глубоко запавшие в глазницы, они каким-то парадоксальным образом казались выпученными, словно огни семафора. Наш гость обнаружил, что его с такой силой тянет взглянуть на них, как будто перед ним магниты.

Но в целом вся эта компания встревожила и обескуражила его. Дело было не только в принадлежности к иному социальному классу, но в атмосфере трезвости, упорного труда и сознания собственного достоинства, казалось, характерной для другого мира.

Все четверо держались дружелюбно, скромно и отчасти даже застенчиво. В беседу с журналистом они вступили на равных, как будто находились в трамвае или поезде метро. Час спустя они пригласили его отобедать с ними в клубе. Пиньон не испытал ни капли смущения, которое могло бы охватить его в случае приглашения на один из знаменитых лукулловых пиров [28]их друга графа де Марильяка.

Ибо, сколь серьезно ни относился Марильяк к драме секса и науки, сомнений в том, что к обеду он подходит еще серьезнее, не было. О его привычках почти классического эпикурейца слагались легенды, и все гурманы Европы благоговели перед репутацией графа. Именно этого факта мельком коснулся человек в очках, когда они присели к столу.

– Надеюсь, вас устроит наше скромное меню, мистер Пиньон, – произнес он. – Если бы с нами был Марильяк, выбор блюд оказался бы значительно более изысканным.

Американец в самых вежливых выражениях заверил собеседника в том, что на сей счет не стоит беспокоиться, однако добавил:

– Правда ли то, что даже самый простой прием пищи Марильяк умеет превратить в произведение искусства?

– О да, – подтвердил человек в очках. – Он всегда ест правильную пищу в совершенно неположенное для этого время. Я считаю такой подход к еде идеальным.

– Наверное, он подходит к процессу принятия пищи со знанием дела, – предположил Пиньон.

– Да, – согласился его собеседник. – Он очень тщательно выбирает блюда. Хотя с моей точки зрения, граф, наоборот, весьма беспечен в вопросах еды. А впрочем, я ведь врач.

Пиньон, не отрываясь, глядел в магнетические глаза лохматого человека в обтрепанной одежде. Несколько секунд тот пронизывал журналиста необъяснимо пристальным взглядом, а затем вдруг сказал:

– Все знают, что граф очень разборчив в еде. Но я готов побиться об заклад: ни одному человеку из миллиона не постичь тех принципов, которыми он руководствуется, делая свой выбор.

– Не забывайте, – мягко напомнил Пиньон, – я журналист, а значит, очень хотел бы стать этим единственным человеком из миллиона.

Мужчина, сидящий напротив, пристально посмотрел на него странным взглядом, а затем ответил:

– Я почти готов… Послушайте, а наделены ли вы простым человеческим любопытством, помимо журналистской пронырливости? Я хочу сказать, хотели бы вы узнать нечто, о чем никогда не узнает пресловутый миллион?

– О да, – отозвался журналист, – я необыкновенно любопытен и тайну хранить не умею. Но я не совсем понимаю, что такого таинственного в том, как Марильяк выбирает шампанское и дичь.

– Гм, – очень серьезно произнес собеседник, – как вы думаете, чем он руководствуется в своем выборе?

– Возможно, я мыслю чересчур стереотипно, но склонен полагать: он выбирает то, что ему нравится, – заметил американец.

– Au contraire [29], как ответил некий gourmet [30], когда у него спросили, обедал ли он на яхте.

Человек с удивительными глазами на полуслове оборвал очередную беззаботную реплику и на несколько мгновений погрузился в глубокое молчание. Когда он заговорил снова, его тон настолько изменился, что, казалось, за столом внезапно появился вовсе другой человек.

– Каждую эпоху характеризует определенная узость взглядов, которая неизбежно оказывается слепа к некоторым потребностям человеческой природы. Пуритане отрицали потребность в веселье, манчестерская школа игнорировала потребность в красоте и так далее. У людей, или, во всяком случае, многих из них, есть потребность, существование которой в наше время модно замалчивать, а поощрять непозволительно. Большинство из нас соприкасалось с этим в наиболее серьезных юношеских переживаниях, а в некоторых душах такая потребность пылает ярким пламенем всю жизнь, как это и происходит в нашем случае. Некоторые обвиняют в том христианство, и в особенности католицизм, хотя на самом деле он скорее регулирует или сдерживает данную страсть, отнюдь не стремясь ее навязывать. Подобное явление характерно для всех конфессий, а в некоторых азиатских религиях доходит до дикой необузданности. Там люди режут себя ножами, вздергивают на крюки или идут по жизни, воздев иссохшие руки к небу и безжалостно умерщвляя собственную плоть. Все дело в стремлении к тому, что человеку действительно не по душе. Оно присуще Марильяку.