Марджери Эллингем - Спрячь меня (сборник)

Леди Папендейк на работе сильно отличалась от тети Марты в кабинете Вэл. Она, казалось, вырастала на добрых пару дюймов и двигалась подобно военному кораблю, что так же сильно отличалось от обычной походки, как гусиный шаг, – только с противоположным знаком. Мистеру Кэмпиону, шагающему следом, чудилось, будто их сопровождает бравурный марш. Ощущение было странное.

Гостиную оформили в золотистых оттенках. Вэл придерживалась убеждения, что настоящая изысканность – это к месту использованная вульгарность, и неукоснительно следовала этому принципу.

Комната была обставлена с размахом. В длинном узком помещении было семь высоких окон, которые выходили на каменную террасу, украшенную бронзовыми скульптурами. Обстановка могла бы создавать ощущение театральности, но, чтобы избежать этого, стены, пол и мебель покрасили в ровный бледно-золотистый оттенок, благодаря чему комната выглядела своеобразно, но не претенциозно.

Практическим достоинством выбранной цветовой гаммы – в действительности именно это заставило двух дам принять окончательное решение, о чем они обе успели искренне позабыть, – было то, что теплый металлический оттенок являлся необычайно выигрышным фоном для нарядов из тонкого шелка или дорогой шерсти. Однажды, забывшись, тетя Марта сказала:

– Золото всегда успокаивает, особенно если нет необходимости обращать на него внимание.

Итак, мистер Кэмпион прошагал по золотому ковру и подошел к оживленной группе людей, чьи силуэты необыкновенно отчетливо выделялись на фоне бледно-золотой стены. Сначала он увидел чье-то смуглое лицо, потом бледное, потом – откуда-то взявшегося мальчика, а потом увидел Джорджию Уэллс – и больше уже не видел ничего.

Она была выше, чем ему казалось из зрительного зала, и как-то грубее, но все так же обаятельна. Внешность женщины состояла из ярких красок, словно сама природа задумала ее плакатом, а не карандашным наброском.

Большие серые глаза, обрамленные густыми длинными ресницами, на фоне бледной кожи казались более темными, а ржавые крапинки в серых радужках – больше и ярче, чем у других людей. У нее было живое и умное лицо и такой искренний взгляд, что казалось, будто вы с ней уже давно знакомы.

Джорджия Уэллс чмокнула леди Папендейк в обе щеки, но машинально, и Кэмпион почувствовал, что на самом деле все ее внимание обращено на него.

– Мистер Кэмпион? – повторила она. – В самом деле? Альберт Кэмпион?

Голос у нее тоже был более мягким и глубоким, чем у окружающих. В ее словах прозвучал неподдельный интерес, и он сразу же понял – она знает, кто он, уже читала газеты и теперь лихорадочно размышляет, является ли их встреча счастливой случайностью. И является ли она вообще счастливой или случайной.

– Ферди, это мистер Кэмпион. Тот самый. Мистер Кэмпион, это Ферди Пол.

Смуглое лицо обрело имя. Ферди Пол был моложе, чем думал Кэмпион. Этот тучный мужчина внешне напоминал Байрона: те же темные кудри и неуместные завитки на лбу и висках, тот же гордый изгиб губ, украсивший бы любую девушку и изрядно портивший мистера Пола, и та же коренастая, по-бульдожьи нелепая фигура.

Однако, заговорив, он не обнаружил само собой подразумевающейся вялой лености. В Ферди Поле бурлила жизнь, в его высоком, практически визгливом голосе звенела нервозная энергия – правда, без раздражительности.

В нем было что-то еще, чего Кэмпиону никак не удавалось понять, – то ли легкая неуверенность, словно подозрительный стук в двигателе, то ли своеобразная принужденность, больше сочетавшаяся с его голосом, чем с внешностью или характером.

Он внимательно осмотрел Кэмпиона, решил, что тот не представляет для него никакого интереса, и тут же выбросил его из головы – сохраняя при этом полное дружелюбие.

– Ну что, начнем? – обратился он к леди Папендейк. – Все должно быть просто идеально.

– Все и есть идеально, – холодно ответила тетя Марта, вложив в интонацию всю глубину своей неприязни.

Пол ухмыльнулся, и его черты преобразились: рот вдруг стал выглядеть более мужественно, а золотая коронка почему-то придала его облику мягкость и человечность.

– Вы просто прелесть, – сказал он, причем почти искренне.

Леди Папендейк сверкнула в его сторону своими узкими глазками, которые сейчас, казалось, состояли из одних зрачков. Она не улыбнулась, но краешки тонких губ все же дрогнули, и Кэмпион заподозрил, что в действительности эти двое являются мозговым центром всего предприятия. Оба не были художниками, но повелевали художниками, словно два Просперо, отдающих приказания своим Ариэлям [2], и оба питали друг к другу искреннюю симпатию.

Вновь прибывшие рассаживались на банкетках между окнами. Рекс мелькал тут и там. Он явно успокоился, но держался по-прежнему с некоторым трагизмом, периодически сменявшимся застенчивой веселостью, неизменно, впрочем, приправленной нужной дозой заискивающей любезности.

Одна из женщин привлекла особое внимание Кэмпиона – дама небольшого роста, чей элегантный наряд совсем не шел ей. Непонятно было, кто она и почему к ней относятся с таким уважением. Было очевидно, что Рекс совершенно искренне не способен увидеть что-либо хорошее там, где его не ждут какие-либо выгоды, но эта женщина не казалась богатой – как и не походила на чью-нибудь супругу. Впрочем, Кэмпиону не удалось как следует разглядеть ни ее, ни других присутствующих, потому что к нему вернулась Джорджия.

– Вы мне ужасно нужны, – сказала она с несколько обескураживающей искренностью. – У меня такое впечатление, что вы можете мне пригодиться.

Это сообщение было настолько наивным, что на мгновение он решил, что ему послышалось, но ее серые, как твид, глаза глядели на него в упор, а красивое широкоскулое лицо было серьезным и дружелюбным.

– Сегодня днем я узнала ужасную новость, – хрипло продолжила она. – Нашли скелет человека, которого я когда-то любила. Мне надо об этом с кем-нибудь поговорить. Простите меня, ради бога. Просто это такое потрясение.

Она улыбнулась слабо и виновато, и он с удивлением понял, что она говорит совершенно искренне. В это мгновение он вообще многое понял о Джорджии Уэллс – и заинтересовался ею. Ему был хорошо знаком тип обычной истерички, которая накручивает себя, пока окончательно не утратит всякое чувство пропорции и не станет угрозой для ничего не подозревающих людей, но это было нечто новое. В эту секунду Джорджия Уэллс искренне горевала и, более того, явно искала в нем не зрителя, но союзника, что тоже подкупало.

– Нельзя, конечно, так вываливать все на посторонних, – сказала она. – Только когда скажешь, понимаешь, как это все ужасно звучит. Отвратительно. Не сердитесь на меня.

Она сделала паузу и, посмотрев ему в глаза, с ребяческой откровенностью произнесла: