Станислав Лем - Черное и белое (сборник)

После докладов и содокладов дошло до дискуссии в расширенном кругу, во время которой я отвечал на очень разные вопросы. Вопросов, относящихся к литературе, было немного, я был интересен скорее как тот, кто с завидным упорством давно говорил о столь многих вещах, которые в момент их провозглашения часто воспринимались как невозможные или фантастические. Со временем они теряли свою невероятность и понемногу начинали воплощаться. Задающих вопросы интересовало, откуда я черпал уверенность, что будет так, как мне виделось, вопреки тогдашнему передовому знанию трезвых специалистов. На такие вопросы у меня не было развернутых ответов. Я не знаю, откуда знаю то, что знаю, поскольку ничего о будущем не знал и по-прежнему не знаю наверняка. Это всегда были догадки, высказанные не в условном наклонении и не в броне оговорок – такие уловки не допускал литературный вымысел, или категоричности требовал сам разговор, обращенный в очень отдаленное будущее, когда всякие «кто знает», «может быть», «предположим» только бы сделали неопределенной ту картину, которую я хотел изобразить, не способствуя ее конкретизации. А я не люблю ни сам быть трактованным туманно, ни трактовать таким способом тех, кто меня читает. Следовательно, ни в чем я не был настолько уверен, как это может показаться сегодня, и у меня не было также никакой проверенной интеллектуальной методики, защищающей от глупостей и ошибок, ибо таковой не существует. Футурология, говорил я, пережила многочисленные фиаско, поскольку желая показать себя большим авторитетом для политиков и для широкой общественности, она бралась за то, с чем справиться была не в состоянии, и в первую очередь – с предсказанием хода современной истории, а ход этот, вне всякого сомнения, непредсказуем. Я также не ставил своей целью создание каких-либо календарей будущих открытий или изобретений, но в хаотичной массе постоянно изменяющихся фактов и событий пытался выделить наиболее перспективные направления развития некоторых отраслей науки, трансформации актуальных подходов, а также возможные последствия взаимовлияния инструментализма на нравы, а нравов на инструментализм. В результате это означало, что я не считаю, что человек и техника находятся в оппозиции друг другу, что нужно делать выбор из альтернативы. Я скорее видел будущее как процесс стирания границ между классическими категориями («здесь техника – там человек»), приводящий к такому их смешению, что на определенном этапе «искусственное» уже неотличимо от «естественного». Впрочем, доктор Фове очень аккуратно объяснил этот метод на схеме, добавленной к компьютеризированному Лему. Таким образом, например – не заботясь о мелочах, но всегда стремясь к созданию великих, как правило, противоречащих друг другу динамически развивающихся совокупностей – я предположил, что биология с генетической инженерией и теория естественной эволюции пересекутся в своем развитии с информационными компьютерными технологиями завтрашнего дня. При этом ни будущая генетика не будет похожа на генетику современную, ни будущие компьютеры не будут уже сегодняшними компьютерами. Образно можно сказать, что есть некоторое сходство между галерами и космолетами, или тамтамом и радио: здесь что-то дальше движется, а там что-то дальше передается, но современный образ жизни обуславливает, скорее, разницу, чем остатки сохраняемого сходства.

Вопрос, который мне никто не задал, но который я задал себе сам после семинара, был очень личным. Воспринимаемый как тот, Который Наверняка Знал, когда никто или почти никто еще не знал, я чувствовал себя не в своей шкуре. И сегодня я не перестаю удивляться, что мне удалось предсказать такие прекрасные и одновременно ужасные возможности генетической инженерии. И когда я читаю в профессиональном журнале что-то, что кажется осуществлением моих прежних, столь тогда трудных для формулирования интуитивных предположений, я читаю это так, словно об этом открытии узнал первый раз в жизни, с полным изумлением, а не со спокойным удовлетворением. Потому что я знаю, какие зыбкие основания имело во мне то, что я когда-то подумал, и в какое отдаленное будущее отодвигал я осуществление этих фантазий, не подозревая даже, что они настигнут меня в ходе мирового прогресса… Возможно, единственным моим компасом было сохранение верности воображаемым вещам вопреки голосам чужого рассудка. То, что я говорю, не имеет ничего общего со скромностью. Я совсем не скромен, я скорее до ужаса захвачен быстротой воплощения, а моя сдержанность не аскетичное преклонение перед именем предвестника, она исходит из осознания, сколь скромны все наши достижения и опасности в сравнении с тем, что нас ждет за рубежом столетия. Люди, зачарованные возможной угрозой атомного всесожжения, не могут себе представить ничего еще более ужасного, но все-таки реального. История развивается не так, как предполагают, поскольку складывается из событий невозможных или принимаемых авторитарно, и я всегда пытаюсь смотреть на нее иначе и видеть дальше. Ничто человеческое, ничто социальное и соотносимое с цивилизацией не может длиться вечно, поэтому и сегодняшний вызывающий опасения ядерный баланс сил должен подвергнуться эрозии и будет заменен другой формой планетарного сосуществования, что вовсе не значит, что оно окажется для нас более милосердным, более приемлемым или более легким для приятия. Пожалуй, из бескорыстного интереса я взял на себя задачу предположить эти невозможности и неисполнимости, которые сегодня осуществляются, и рассматривал их так, как будто бы мне это было нужно. (Отсюда также абсолютно справедливые разговоры «о том, что художественная литература со всеми ее проблемами и всем формализмом не является для меня ни главным, ни достаточным для жизни делом».) Но когда некто все зрелые годы посвящает подобному мышлению и когда завтра возникает реальная возможность именно того, что очаровывало его и одновременно ужасало, то удовлетворенность от роли предтечи должна стать чем-то абсолютно второстепенным. Спесивое «я же говорил» могло бы только сделать его смешным в собственных глазах. Заглядывание в будущее – процесс странный и опасный, так ведь можно покоя лишиться. А кто видит могущество завтра за горизонтом века не как еще одну угрозу, направленную на людей, а как жизнь, оторванную от всех исторических корней человечества силами приведенной в движение Природы, поступающей с идеалами так, что они превращаются в издевательства, тот начинает иногда бояться собственного воображения, ибо, не властвуя над ним, он не знает, что оно ему еще подскажет за оставшиеся годы.

Как известно, Мусоргский сочинил «Ночь на Лысой горе», Равель – «Болеро», а Хачатурян – «Танец с саблями». Все они использовали одни и те же ноты. Вовсе не удивительно, что из пары гамм возникли и мазурки Шопена, и симфонии Бетховена. Но тот факт, что из четырех нуклеотидов, ставших изначально основой всех живых существ, возникли такие разные формы, как дрожжи и человек, – вполне может вызывать удивление. Я удивлен удивлением удивляющихся.