Станислав Лем - Черное и белое (сборник)

Она начинает с эвфемизмов, которые прямо не называют эту часть тела, и также приводит ее названия в разных языках, начиная с французского, английского и немецкого. Затем делает акцент на семиотической структуре и прагматической функции жопы в рекламе. Ученая дама углубляется даже в древнюю историю, прилагая к своей работе соответствующие рисунки. Упоминает известную скульптуру Праксителя 330-го года до Рождества Христова Афродиту Книдскую, славную благодаря своему заду, ее называют также Каллипигой, что по-гречески и означает «красивые ягодицы».

Затем научный текст, концентрируясь на жопе, выявляет ее амбивалентность. С одной стороны, ягодицы признаются центральным сексуальным раздражителем, который возбуждает и вызывает желание копуляции, необязательно анальной. Соответствующие журналы дают советы, как сделать зад наиболее сексуальным, и поэтому многие хирурги-косметологи живут за счет приукрашивания нашего тыла.

С другой стороны, жопа напрямую связана с испражнением и по этой причине вызывает много отрицательных ассоциаций. Поэтому во многих языках это слово служит для оскорблений. В польском, не упоминаемом автором из-за его незнания, используются такие уничижительные определения, как « dupek », « o dupę potłuc », « mam cię w dupie », « wszystko do dupy » [дословно «жопка», «разбить о жопу», «ты у меня в жопе», «все в жопу» соответственно. – В.Я. ].

В христианстве цепь ассоциаций идет от конкретных нечистот до абстрактного греха. Задок должен демонстрировать низменную суть человеческой природы, связанную с материальным, то есть с суетным. Автор приводит известное высказывание святого Августина: « Inter faeces et urinam nascimur », то есть «Мы приходим в мир между экскрементами и уриной». Этой темой занимались также психоаналитики, так как проблемы с испражнением ведут к отрицательным последствиям. Проблемы с анальной областью могут привести к тому, что ребенок вырастет эгоистичным и скупым.

Затем мы переходим к положению, занимаемому жопой. Сидение считается в высшей степени статичным. Вместе с тем немецкое выражение « Er hat ein gutes Sitzfleisch » (буквально: «У него хорошие ягодицы для сидения») обозначает трудолюбивого человека. Я обхожу вопросы определенной газовой разрядки, связанной с этой областью, потому что это мне представляется слишком уж конкретным. Зато известно выражение, касающееся Освенцима, « anus mundi », то есть «задний проход мира». И наиболее отдаленное место находится «где-то в жопе».

Используя научные методы, автор приступает к выявлению того, что можно выяснить путем сравнения лица и ягодиц. Многие народные пословицы подчеркивают их структурное сходство. Они симметричны относительно вертикальной оси – как щеки, так и половинки жопы. Кроме того, имеется центральное отверстие, которое как там, так и здесь выполняет двойную функцию, а именно: входа и выхода.

Автор утверждает, что в то время, как женские ягодицы с древних времен играли сексуально стимулирующую роль, мужские вышли на публичный показ сравнительно недавно. Телевизионные экраны, биллборды и рекламные плакаты заполнены тыльными окрестностями нагих, сексуальных блондинок. Жопа является очень популярным рекламным мотивом, и не только в рекламе туалетной бумаги, но также, например, в рекламе автомобилей, в которые мы можем ее удобно поместить. Одна немецкая политическая партия использовала нагие ягодицы в качестве средства для осмеяния правящей коалиции.

Заключение может быть следующим: так как между «жопой» и «попой» [в польском языке эти два слова также отличаются только одной буквой: dupa и pupa соответственно. – В.Я. ] нет никакой разницы в назначении, существенным является уровень вульгарности, которая в случае жопы поднята на щит, а попу делает невинной. В общем, «детабуизация» жопы – относительно новое явление, способ ее представления подвергся изменению в течение последних нескольких десятков лет, новейшие представления более остроумны и проявляют тенденцию к демонстрации различия полов.

Белый дом над ущельем выглядел пустым. Солнце уже не грело, темно-красное среди облаков – малых золотых пожарищ, остывающих до розового цвета, а небо до самого горизонта насыщалось бледной зеленью такого оттенка, что когда ветер стих, это мгновение казалось прелюдией к вечности. Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, видел бы скалы каньона в их мертвой борьбе с эрозией, за миллионы бурь и зим терпеливо находящей слабые места, способные превратиться в осыпь, а твердые, гранитные вершины преобразовывающей иногда романтически, а иногда насмешливо в руины башен и искалеченные статуи. Однако там никто не стоял; солнце покидало дом, каждую комнату отдельно, как бы в последний раз выявляя домашнюю утварь, которая быстро освещалась, выделяясь в нереальном зареве, словно предназначенная для целей, которые еще никому и не снились. Сумерки смягчали остроту скал, делая их похожими на сфинксов и грифов, трещины, бесформенные днем, сумерки превращали в глаза, наделяя их взглядом, и эта их неуловимая, медленная работа на каменной сцене получала все новые, правда, все более домысливаемые эффекты – по мере того как они отбирали у предметов цвета, еще сильнее насыщая их глубины фиолетом, а в зените – зеленью. Весь свет словно возвращался на небо, а неподвижные края облаков отнимали у перечеркнутого горизонтом солнца остатки сил. Дом тогда стал полубелым, призрачного, неясного белого цвета ночного снега, и последняя капля солнца долго растворялась на горизонте. Он не был еще темным – какой-то фотоэлемент, неуверенно решив, что уже наступило время, включил свет в четырех нишах, который не смог согласоваться с синим величием вечера, и немедленно его выключил. Однако этого мгновения хватило, чтобы заметить, что дом не пуст. Его обитатель лежал в гамаке с запрокинутой головой, волосы закрывала металлическая сеточка, прилегающая к черепу, руки у него были по-детски прижаты к груди, как будто бы он держал в них нечто невидимое и драгоценное, он часто дышал, а глаза двигались под натянутой кожей век. От металлического обода сетки спускались гибкие провода, идущие к аппарату на трехногом столике, тяжелом, будто выкованном из шероховатого серебра. Там медленно вращались вокруг своей оси четыре барабана в такт подмигивающему зеленоватым светом катодному мотыльку, который искрился, пульсируя. Становилось все темнее, и салатного цвета мерцание превращалось в источник света, отчетливым контуром обрисовывая лицо человека. Но человек не знал об этом, потому что для него уже давно была ночь. Микроскопические кристаллики, внедренные в ферромагнитные ленты, по свободно свисающим кабелям волну за волной посылали в его голову импульсы, наполняющие образами все его органы чувств. И не существовали для него темный дом и ночь над ущельем; словно глаз в рыбьей голове, он сидел в прозрачной кабине корабля, который среди звезд летел к звездам, и он, со всех сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь, которая никогда и нигде не кончается. Корабль двигался почти со скоростью света, поэтому тысячи звезд появлялись в кольцах кровавого свечения, а обычно темные туманности зловеще тлели в черноте бездны. Движение корабля не нарушало неподвижности небесного свода, но меняло его цвета: из двух звездных скоплений от одного – прямо впереди – с каждым часом исходила все более яркая синева, а другое, за кормой, краснело; те же созвездия, которые находились прямо на пути корабля, постепенно исчезали, как бы растворяясь в черноте, и два круга ослепленного неба, беззвездного, пустого, составляли цель путешествия, видимую уже только в ультрафиолете, как и оставшееся за выбросами пламени пространство земной системы во главе с Солнцем, невидимом даже в инфракрасном спектре.