Морис Дрюон - Париж от Цезаря до Людовика Святого. Истоки и берега

Нет, его нельзя назвать деревом смерти, потому что он сама вечность. Но его устремленность к недосягаемой небесной лазури, его колебания, непрестанные и ограниченные, напоминают нам наши нереализованные чаяния, наши неизлечимые привязанности, конечность, присущую нашим поступкам, и превратности нашей природы. Потому он и кажется нам печальным. Ведь он, как и мы, так человечен. И немного божествен.

Древний Алискамп – один из самых известных некрополей галлороманской эпохи

Его древесина лучше других приспособлена для творчества, она прекрасно вписывается в архитектуру, облагораживает облик городов, украшает храмы, сочетается со статуями, сохраняет в разрушенных памятниках иллюзию жизни.

Кипарисы Алискампа, [311]естественной изгородью окружающие ряды замшелых надгробий, по которым в такт с бегущим временем скользит их тень; кипарисы виллы Адриана – темная живая колоннада (так и хочется думать, что ее возраст исчисляется тысячелетиями), ведущая к руинам колоннад настоящих; кипарисы Палатина, что грозовыми вечерами, среди росчерков молний, склоняют над цезарями свои орлиные головы… О кипарисы, вехи воспоминаний, расставленные вокруг древнего моря!

Наверное, никогда не знал я счастья более светлого, покоя более восторженного, никогда с большей ясностью не являлось мне ощущение вечности, чем там, у кипариса, растущего на холме Муз, разрезавшего усыпанный звездной пылью небосвод в мои афинские ночи. По этой земле, по этому мрамору ходил когда-то Платон; под этим небом звучали его речи; и рядом с большим деревом, отполированным лунным светом, я слышал доносящееся сквозь даль времен дыхание Греции.

Не меньше, чем эти старые деревья, стоящие словно часовые ушедших в небытие веков, трогает меня кипарис завтрашнего дня, кипарис-дитя, посаженный на моих глазах на провансальской террасе, деревце, которое я обнаружил год спустя подросшим на целый упругий локоть.

Ибо он и есть будущее, которого мы никогда не узнаем. Он тоже станет пышным, высоким деревом, с сильным, почти мускулистым стволом, состоящим из плотных волокон, с компактной вечнозеленой кроной, пропитанной чуть смолистым ароматом. Он поднимется у порога, который давно уже будет покинут нами; он станет самым стойким свидетелем нашей жизни, и его корни уйдут в землю в том месте, где ступали когда-то наши ноги. А люди, что придут вместо нас, сидя в его веретенообразной тени, будут пытаться представить себе, какими были наши лица, наши поступки, наши мечты.

Камарг я люблю в любое время года, но все же предпочитаю Камарг зимний. В эту пору на его просторах, где земля и вода соединились навеки, свет производит удивительные эффекты, переходя от жидкого олова к меди и от бронзы, такой, какой она бывает в плавильной печи, – к голубеющей стали, изобретая неведомые сплавы – раскаленные переходы от одной стихии к другой.

Рассветный ветерок морщит свинец водоемов. Чуть потеплеет, чуть выглянет полуденное солнце, одеваются в золото стебли тростников. Пожаром горят в свете торопливого заката солончаки. И не оторвать, не оторвать восхищенного взгляда от этой постоянно меняющейся феерии. Ночи, соперничая одна с другой в своем каменном великолепии, часто обретают здесь глубину изумруда или сапфира.

И пусть завтра под мутным небом придется сражаться с порывистым ветром, пусть дождь заливает эти низины, барабанит по поверхности прудов! Пусть! Пропитанный солью ветер несет в себе живительную силу; ливень вызывает прилив крови к коже. А вечером, перед тем как уснуть крепчайшим сном, здесь, в самом сердце родной земли, хорошо помечтать перед потрескивающими поленьями о сюрпризах завтрашнего утра.

И животные, обитающие в Камарге, словно в царстве свободы, зимой тянутся к человеку, ближе к теплым стенам его дома, его сараев, ближе к его заботам.

Мне вспоминается один декабрь, который по долгу дружбы я провел в Ромье, на берегах Вакареса. Мне казалось тогда, что я очутился в басне Лафонтена.

Пара лебедей выбрала этот берег для своего свадебного путешествия. Каждый вечер я обнаруживал их в одном и том же месте, в одной и той же заводи, почти у самой тропинки. Я останавливался на берегу, и они подплывали ко мне – прекрасные белые ладьи среди темных камышей, – будто понимая мое восхищение, и с гордостью демонстрировали свою красоту и свое счастье.

На пастушьих тропах, где машина вздымала снопы солоноватой пыли, фары выхватывали из тьмы дыхание ставших почти родными быков, уступавших дорогу только при крайней необходимости. Они поворачивали к стеклам свои большие рога, отсвечивающие лаковым блеском, свои прекрасные морды, казавшиеся длиннее от клубов пара, и глаза их на мгновение вспыхивали фосфорическим светом; казалось, они хотят поделиться с нами каким-то секретом, но машина ехала дальше, и они почти нехотя отступали.

Над оградой загона проплывала хмурая голова белой лошади. Разноцветная кошка, любительница рыбалки, ждала меня на пороге, чтобы показать рыбу, которую выудила – ценой какой хитрости и какой ловкости! – из пруда. Потом, выслушав мои восхищения, она брала рыбину, иногда чуть не больше ее самой, в свой черно-розовый ротик и уносила, чтобы скормить котятам.

По утрам там собирались все птицы мира. Высоко в небе, следуя маршрутами тысячелетних перелетов, проплывали треугольные эскадры. Длинноногие фламинго ждали на болотах часа своего отлета. Стаи уток и лысух, громко хлопая крыльями, внезапно срывались с поверхности воды, рассыпи́лись в воздухе, чтобы, покружив, вновь накрыть водоем подвижным, волнующимся покрывалом. Раскинув во всю ширь свои алчные крылья, неподвижно парили в вышине хищники. И в каждом кусте привлеченный щебетом или шорохом взгляд находил незнакомое крылышко, хохолок или чубчик.

Это чудо, настоящее чудо, что во Франции, в такой близости от аэродромов, нефтяных гаваней, тучных городов, бетонированных пляжей, существует эта суровая и прекрасная земля, почти не тронутая цивилизацией, земля, дарящая человеку вечные, первозданные истины.

Для тех, кто родился на этой земле или, испытав на себе ее чары, время от времени ощущает потребность вновь побывать там, Камарг – больше чем прекрасная природа с ее видами: это образ жизни.

В то время как повсюду человек прилагает весь свой труд, направляет всю свою гордыню на преобразование неорганических веществ, на преодоление расстояний, на сокращение времени, Камарг напоминает ему, что, приняв на себя роль хозяина стихий, неба, времени, он прежде всего хозяин животных, хозяин чужих жизней, и это его главный и почетный долг.