Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Огромные толпы людей шли по одной дороге с армией, поглощая те мизерные оставшиеся ресурсы и создавая изрядную суматоху. Массы осложняли подступы к любому мосту и узкому проходу, поскольку отсутствие дисциплины вкупе с граничащим с паникой отчаянием создавали в подобных местах неизбывный хаос. «Люди, лошади и повозки – все ломились вперед валом, все толкались и пихались без всякого внимания друг к другу, – писал Дюмонсо. – Горе тому, кто позволял сбить себя с ног! Им было уже не подняться, их затаптывали, напирали и вынуждали других наступать на них, идти по ним и падать на них сверху. И вот таким манером постепенно накапливались целые груды перекрывавших путь людей и лошадей, мертвых и умирающих. Но толпа шла и шла, обтекая и запружая собой подступы к препятствию. Нетерпение и гнев включались в дело. Люди грызлись, отталкивали друг друга, сбивали с ног один другого, а потом раздавались крики несчастных, свалившихся наземь, задавленных ногами и колесами экипажей или иных повозок» {679}. Если же раздавался возглас «казаки!», вспыхивала паника, многократно увеличивавшая число убитых и искалеченных таким образом в давке.

Помимо замедления движения следовавших за такими толпами солдат, подобные зрелища оказывали деморализующее воздействие на их умы, ведь войска шли по опустошенным дорогам и всюду видели оставленное снаряжение, трупы людей и коней, встречали солдат, побросавших оружие. Хуже всего обстояло дело в арьергарде, которому не только приходилось пробираться через разнообразные препятствия, но и словно бы катить перед собой снежный ком из массы отставших от своих частей, осложнявших и без того нелегкий процесс движения и даже снижавших способность к противодействию врагу со стороны державшихся знамен воинов. Полковник Раймон де Фезансак, очутившийся со своим 4-м линейным полком в арьергарде между Вязьмой и Смоленском, столкнулся на бивуаках с множеством попрошаек и воров из числа отбившихся от своих частей солдат, каковые не желали идти ночью, предпочитая дождаться утра, когда в путь выступят организованные войска. Он велел отгонять таких ружейными прикладами и предупредил их не рассчитывать на место внутри каре при атаке неприятеля. Но они все равно обретались вокруг полка, упорно тащились за ним и облегчали возможность дезертировать для солдат части.

Постоянное зрелище толп воинов, переставших быть таковыми, ослабляло решимость продолжать выполнять свой долг у тех, кто не покинул строя. «Солдат, оставшийся под знаменами, превращался в некоего болвана, – рассуждал Стендаль. – А поскольку именно такая роль более всего претит французам, не бросали оружие скоро только настоящие герои и простаки» {680}.

Вечером 2 ноября Милорадович, полный решимости драться и задать трепку французам, попытался перерезать дорогу перед корпусом Даву, замыкавшим колонну отступления, на узком проходе у Гжатска. Русские пушки своим огнем посеяли хаос среди масс гражданских лиц, отбившихся от своих солдат, тащившихся вперемешку с полевыми орудиями, зарядными ящиками и частными экипажами. Конвой из штатских и раненых охватила неразбериха. Погибли многие из тех, кто не мог, бросив повозки, сбежать налегке. Но у Милорадовича недоставало пехоты для атаки против французов, и он отступил, когда Даву построил войска для правильного сражения.

Двое суток спустя, уже имея под своим началом полностью укомплектованное объединение из примерно 25 000 чел., русский генерал предпринял вторую попытку отрезать Даву чуть восточнее Вязьмы. На сей раз он вклинился между 14 000 или около того измотанных солдат 1-го корпуса и предварявшими их эшелонами, в то время как Платов напал на Даву с тыла, а летучие отряды Фигнера и Сеславина набросились на противника с флангов. Таким образом, французский арьергард очутился между двух огней в смертельно опасном положении.

Принц Евгений и Понятовский, услышав грохот пушек, быстро развернули войска. Располагая около 13 000 и 3500 чел. соответственно, они предприняли решительную атаку, сумев отбросить Милорадовича и открыть дорогу, тогда как Ней тоже осуществил разворот и прикрыл подступы к Вязьме. Русские получили усиление в виде подтянувшейся кавалерии Уварова, но Даву, тем не менее, сумел произвести отход упорядоченно. Когда же русские осмелились слишком приблизиться, он контратаковал их и захватил три пушки. Ближе к вечеру того дня две свежие русские пехотные дивизии, Паскевича и Чоглокова, атаковали предместья Вязьмы, и Ней отошел за реку, после чего сжег за собой мосты.

Потери на стороне французов составили около четырех тысяч раненых и убитых, плюс две тысячи попавших в плен, в то время как урон у русских не превышал 1845 чел., а возможно и меньше. При перескоке через канаву конь Понятовского упал, в результате чего всадник поранил колено и плечо, а также получил несколько сильнейших внутренних повреждений, вследствие чего вышел из строя. Но самым печальным итогом битвы для французов стала потеря двух знамен [163], к тому же, в один момент ближе к концу дня некоторые из солдат Даву обратились в паническое бегство {681}.

Как бы там ни было, и у русских тоже отсутствовали поводы для ликования. Если Милорадович и Платов упустили благоприятную возможность покончить с корпусом Даву, Кутузов проворонил куда более крупный шанс. Фельдмаршал с его 65 000 чел. просидел весь день в паре миль к югу от Вязьмы на позиции, откуда без всякого труда мог ударить в тыл корпусу Нея, сведя на нет, таким образом, усилия принца Евгения и Понятовского, сбросив все четыре неприятельских корпуса прочь с шахматной доски и оставив Наполеона практически с одной лишь гвардией. Хотя он и отправил кое-какие части и соединения в качестве подкреплений Милорадовичу, старик решительно противостоял всем предложениям перейти в наступление.

Он теперь даже не разговаривал с Беннигсеном, отстранил его от всех обязанностей, а посланного к нему штабного офицера напутствовал такими словами: «Передайте вашему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, а коли он пришлет мне еще хоть один рапорт, я велю повесить курьера». Беннигсен, Толь, Коновницын, Уилсон и другие были вне себя. В ту ночь Уилсон написал лорду Кэткарту, британскому послу в Санкт-Петербурге, с просьбой употребить все влияние для удаления Кутузова. 6 ноября он обращался уже к самому царю, говоря тому, что Кутузов – старый и больной человек, а потому его следует заменить Беннигсеном {682}. На самом деле было не так уж важно, кто командовал русской армией, поскольку в тот же самый день в действие вступил новый фактор.

Рассказы об отступлении заметно разнятся между собой в зависимости от личности мемуариста и от того, в какой части войска он оказался, и какая судьба выпала ему. Расстояние между головой колонны и арьергардом редко составляло менее тридцати километров, а порой она растягивалась и на все сто, отчего разные формирования в один и тот же день оказывались порой в различных погодных условиях. По той же причине очевидец, утверждающий, будто отступление шло упорядочено до самого Смоленска, и тот, кто рисует картину хаоса в первый день, будут правы.