Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Сотни повозок, оставленные на восточном берегу, содержали в себе разнообразные предметы снабжения и средства поддержания жизни для многих солдат. В результате, борьба за выживание приняла еще более отвратительный характер. С падением температуры люди, чьи одежда и башмаки развалились или были украдены, теряли последнюю совесть и старались помочь себе любыми способами. Капитан фон Курц вспоминал, как на его глазах солдат подошел к какому-то полковнику, сидевшему на обочине и стал стаскивать с того шубу. «Peste [211], я еще не умер», – проворчал полковник. «Eh bien, mon colonel [212], я подожду», – ответил солдат. Фезансаку довелось наблюдать, как один человек стягивал сапоги с генерала, упавшего у дороги. Генерал просил только оставить его в покое и дать умереть спокойно, но солдат и не думал останавливаться. «Mon général [213], – ответил он, – я бы с удовольствием так и сделал, но тогда их заберет другой, а мне хотелось бы получить их для себя». Фон Курц рассказывал, как однополчане убивали друг друга за шубу.

«Нужда превратила нас в жуликов и воров, и мы без всякого стыда крали потребное себе один у другого», – отмечал доктор Рене Буржуа {867}.

Хотя теперь войска двигались по населенной территории, где представлялось возможным найти провизию, получить ее могли только передние да и то в обмен на деньги. Задним и отставшим от своих частей приходилось рыться в мусоре. А поскольку тысячи лошадей остались на той стороне Березины, как ни жестоко звучит, и ходячего мяса тоже стало меньше. «Не назвать еды, каковая бы не шла в пищу, какой бы протухшей и отвратительной ни была, – писал лейтенант фон Фосслер из 3-го вюртембергского конно-егерского полка Принца Луиса – Съедали и павшую лошадь, и корову, и собаку, и кошку, и любую падаль и даже тела умерших от холода и голода». Случались кровопролитные схватки над конской тушей, драки за любой кусок съестного – люди бросались друг на друга и кричали на всех языках Европы {868}.

Бесчувственность и себялюбие достигли новых высот. «Приходилось видеть людей, упорно оборонявших доступ к своему костру, но нет, не перед полузамерзшим человеком, желавшим хоть немного погреться… это было бы вполне естественно… огонь в такие минуты означал жизнь, а никто не делится жизнью, но перед теми, кто хотели всего навсего поджечь солому и развести свой костер», – писал капитан старший аджюдан Александр Фредро из 5-го польского конно-егерского полка {869}.

Наступил горький момент для офицеров, привыкших считать себя благородными людьми, но вынужденных сознательно идти на низость. Вот о чем вспоминал Карл фон Зукков: «Как-то мне повезло – Бог один знает, как – наложить руку на полдюжины замерзших картофелин. Добравшись до бивуака, я начал готовить их в золе костра, и один из моих товарищей подсел ко мне, как бы приглашая себя разделить со мной скудную трапезу. Мы хорошо знали друг друга в Штутгарте, где служили вместе в гарнизоне. Несмотря ни на что, я набрался жестокости отказать ему наотрез. Он встал и ушел, пробормотав почти безразличным голосом: “Вот уж этого я вам никогда не прощу”. И только тогда лед, покрывший мое сердце растаял, я позвал его обратно и от души поделился с ним едой». Полковник Гриуа, сумевший достать маленькие санки, встретил друга, и тот умолял его пустить себя на них, поскольку был до крайности измотан, но владелец прогнал его. «Ужасающее себялюбие овладело моим сердцем, и когда бы я ни возвращался мыслями в то время, я содрогаюсь от степени моральной деградации, к каковой привела нас нужда», – писал он позднее {870}.

Одним из воспоминаний, вызывающем особенное отвращение, стали, безусловно, случаи каннибализма, до которого дошли некоторые. Несомненно, они встречались и на раннем этапе отступления, но тогда бывали исключительными. Самые первые свидетельства исходят от русских, что и неудивительно, поскольку русские войска шли по пятам за противником и видели ужас отчаяния французов. Они встречали пленных, которые, не получая никакой еды от сопровождавших их казаков, вынужденно прибегали к последнему средству – употреблению в пищу плоти умерших. Николай Голицын одним из первых рассказывал о французских солдатах, замеченных им на той стадии войны за поеданием мертвеца. Уилсон вспоминает, как наблюдал «нескольких раненых среди пепелища сгоревшего дома, сидевших и лежавших около тела товарища, коего они зажарили и начали есть». В письме к жене от 22 ноября генерал Раевский повествовал, как вместе с одним из полковников встретил двух французов, жаривших куски тела своего товарища с целью съесть его. Генерал Коновницын писал в тот же день, подтверждая факт, что «людей видели пожирающими людей» {871}.

Первый убедительный рассказ очевидца с французской стороны принадлежит графу Роману Солтыку. Отстав от своих и добравшись в Оршу самостоятельно, Солтык не мог получить провизии на регулярной основе, а потому подошел к группе солдат, стоявших у дымившегося паром котла, и предложил дать им денег за право принять участие в трапезе. «Но не успел я сделать первый глоток, как испытал безудержное отвращение и спросил их, не была ли то конина, – писал он. – Они спокойно ответили, что варили человечину, и что самым лакомым кусочком была печень, находившаяся пока еще в котле» {872}.

Подобная практика распространилась шире по мере того, как напряженные условия на последнем отрезке отступления устраняли любые психологические барьеры. «Мне довелось видеть – и я признаю это не без известного чувства стыда – русских пленных, доведенных до крайности голодом, ибо и нашим солдатам не хватало еды, набросившимися на тело только что испустившего дух баварца, раскромсавшими его на куски ножами и пожиравшими окровавленные куски плоти, – писал Амеде де Пасторе. – Мне и по сей день мерещится лес, то самое дерево, под которым разыгралась эта чудовищная сцена. Хотелось бы стереть ее из памяти так же быстро, как бежал я оттуда после того, как увидел все это» {873}.

Согласно отметке в дневнике поручика Икскюля, 1 декабря он видел солдат, «грызших плоть своих спутников, подобно дикому зверью». Русский артиллерийский капитан Арнольди, обстреливавший французскую колонну, наблюдал «небольшую группу [французских солдат] у костра, отрезавших куски тела умиравшего товарища с намерением съесть их». Генералу Ланжерону, преследовавшему отступавших между Березиной и Вильной, не довелось самому стать очевидцем каннибализма, но ему определенно попадались «мертвецы, полосы мяса с ляжек коих срезали именно для таковых целей» {874}.

Есть среди мемуаристов и такие, как Дарю и Марбо, кто вообще отрицают случаи каннибализма, а Гурго выражает по сему поводу довольно скептическое мнение. Но факты против них, как и правдоподобность. «Надо испытать муки голода, чтобы суметь по достоинству оценить наше положение, – писал сержант Бургонь, признавая, что и он мог бы прибегнуть к подобным вещам. – И когда б не человеческое мясо, мы сожрали бы самого черта, если бы кто-нибудь приготовил его для нас». Неотвязный голод толкал людей на самое немыслимое. «Нельзя утверждать, будто не встречались случаи, когда люди грызли собственные истощенные тела», – рассказывал Фосслер. Раймон Понтье, хирург, приписанный к генштабу, тоже отмечал такое явление {875}.