Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

За трое суток до того, 16 декабря, был опубликован двадцать девятый бюллетень. Более десятилетия всякий bulletin de la Grande Armée состоял сплошь из вестей о победе и славе, и теперь народ в оцепенении читал фактическое признание неудачи. Однако заключительные слова о «здоровье его величества» не оставляли сомнения, что злоключения войск не отразились на самом императоре. И прежде чем население успело оправиться от шока или начать строить догадки и делать выводы, Наполеон снова находился среди парижан и вел себя, словно бы ничего страшного не случилось. Он крепко взял бразды правления в свои руки и приступил к созыву новой армии, подготовить которую к войне предполагал в марте 1813 г. «Я весьма доволен настроением нации», – писал он Мюрату в тот день, адресуя послание в Вильну {959}.

К моменту, когда Наполеон писал это письмо, Вильна уже находилась в руках русских, и в тот самый вечер Кутузов присутствовал на организованном обеспокоенными жителями рауте в театре. Согласно Клаузевицу, единственным вкладом Кутузова в победу стал мотивированный страхом отказ дать бой Наполеону, но, тем не менее, фельдмаршал оказался победителем. И никто не был так поражен этим, как он сам. «Голубчик! Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я право плюнул бы тому в рожу!», – признавался Кутузов Ермолову {960}.

Через четыре дня, 23 декабря, российский император Александр I лично вступил в город. В воротах восторженные солдаты выпрягли лошадей из царской кареты и сами отволокли ее к архиепископскому дворцу, где триумфатор Кутузов ожидал возможности поприветствовать государя. Царь милостиво обнял фельдмаршала, но был далек от чувства удовлетворения.

Как признавался Александр Уилсону во время частной встречи утром 26 декабря, Кутузов не сделал «ничего из того, что должен был бы сделать» и что «все достижения его заставили совершить другие». Царь жаловался, что ничего поделать не может, ибо московское дворянство души не чает в фельдмаршале. «Посему за полчаса мне пришлось (и тут он взял паузу в минуту) наградить сего мужа высшим орденом св. Георгия, чем совершить святотатство над этим институтом, потому как сие есть величайшая и потому до сего времени безупречнейшая честь в империи», – так, по словам Уилсона, говорил ему царь {961}.

Александр упрекнул Кутузова за потерю трех дней при отступлении от Малоярославца, за неспособность отрезать Наполеона под Красным, а затем преградить путь и не дать уйти через Березину. Царя раздражала медлительность и отсутствие должного напора в ходе преследования французов. И точь-в-точь, как его братец Константин до того, Александр выразил неудовольствие неопрятным видом полков, выстроившихся на парад перед ним. Кутузов отговаривался, указывая на то, что-де другие военачальники не слушались его приказов, и подчеркивал собственные заслуги, приписывая себе все мелкие успехи {962}. Он уже творил легенду.

«Я нижайшим образом молю вас, всемилостивая государыня, чтобы фортификации, возведенные у села Тарутино, фортификации, кои внушили страх порядкам неприятеля и послужили мощным бастионом, заградившим путь потокам супостата, угрожавших наводнить всю Россию, чтобы сии фортификации оставались нетронутыми, – писал он княгине Нарышкиной, на чьей земле располагался Тарутинский лагерь. – Пусть время, а не рука человеческая порушит их, пусть земледелец, трудящийся на своем мирном поле среди них, не коснется их своим плугом, пусть в последующие времена станут они для русских священными памятниками их отваги, пусть наши потомки, взирая на них, возгорятся огнем, готовые подражать им, и скажут в упоении: вот то место, где гордость супостата пала перед бесстрашием сынов отечества» {963}.

Для самого Кутузова кампания фактически уже закончилась. Его армия была вымотана и нуждалась в длительном отдыхе. В начале декабря он опубликовал воззвание к германскому народу с призывом подняться на восстание.

«Настал благоприятный час отмстить за перенесенные унижения и вновь вернуть себя в круг свободных народов, – говорилось там. – Князья ваши в цепях и ждут, чтоб всякий из вас сам и все совокупно освободили их и поквитались за них». Далее следовало длинное перечисление кампаний на немецком, личное обращение Кутузова с подстрекательством прусских формирований к дезертирству из наполеоновского лагеря и переходу на сторону России, а под конец еще один пламенный призыв к населению Германии {964}. Но хотя фельдмаршалу и хотелось посеять семена возмущения против Наполеона в Германии, вступать туда и освобождать ее он готовности не испытывал. Главнокомандующий, как и многие русские, считал резонным прибрать к рукам великое герцогство Варшавское, раз и навсегда решив тем польскую проблему, возможно, также присовокупить к завоеваниям и Восточную Пруссию с Данцигом, а дальше пусть себе на западе с Наполеоном воюют немцы.

Александр смотрел на ситуацию по-иному. Хотя он и пошел на поводу у Ростопчина, согласившись отлить победный монумент из бронзы трофейных французских пушек, сам царь испытывал больше интереса в отношении строительства крупного храма Христа Спасителя. Торжество России, вопреки его собственным промахам и ошибкам русских командиров, только укрепляло убеждение Александра, что он лишь служил инструментом в руках Всевышнего. «Бог содеял сие, Он так внезапно повернул всё в нашу пользу, обрушив на голову Наполеона все напасти, уготованные им для нас», – писал 20 ноября царь сестре, великой княгине Екатерине Павловне {965}.

«Пожар Москвы озарил мою душу, а воля Господня, продемонстрированная на наших морозных равнинах, наполнила мое сердце горячей верой, коей я никогда не испытывал прежде», – признавался он в послании к другому лицу, добавляя, что с того момента должен посвятить себя всецело делу построения царства Божьего на Земле {966}. Безусловно, не один царь рассматривал происходившее в духовном контексте. Присутствовало нечто почти библейское в размахе событий, и многие расценивали страдания России как некую кару за грехи, а пожар Москвы как очищающее прощение. «Ее развалины станут залогом нашего искупления, морального и политического, а блеск тлеющих углей Москвы, Смоленска и прочих рано или поздно осветит нам путь в Париж, – писал 8 октября А. И. Тургенев князю Петру Вяземскому. – Война, ставшая народной, приняла такой оборот, что должна закончиться торжеством Севера и блистательным воздаянием за тщетное лукавство и злодеяния южных народов» {967}. И автор этот не единственный чувствовал: нет, война закончится не в Вильне.

«Вы, государь, встанете во главе держав Европы, – писал Штейн Александру 17 ноября. – Вам играть высокую роль благодетеля и реставратора». Царя и без того не надо было долго уговаривать, он уже решил перенести войну в Германию и даже дальше. 30 ноября он издал указ об очередном наборе рекрутов – восемь из каждых пятисот душ. Им, вместе с поставленными под ружье в июле и августе, предстояло стать солдатами армий, которые он поведет на вызволение Европы из-под французского владычества. Но готовилось не просто политическое освобождение от тирании Наполеона – нет, Александр замышлял настоящий крестовый поход. Между балами и приемами, происходившими в то Рождество в Вильне, Александр имел несколько доверительных бесед с молодой графиней Тизенгаузен, которой он оказал великое расположение прошлой весной. «Император говорил как настоящий мудрец, желающий лишь счастья человечеству, – отмечала она. – Он, кажется, мечтает единственно о средствах для возвращения Золотого Века» {968}.