Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Балашов почти не имел возможности вставить слово, глядя на мерившего комнату шагами и озвучивавшего свои мысли и чувства Наполеона. Тот явно давал выход разочарованию и опасениям, уже начавшим точить его. По мере того, как чередовались, следуя внахлест друг за другом, его досада и ярость, звучание монолога менялось от обиженных упреков до порывов гнева. Император винил во всем Александра, сетовал на требование России к французам убраться из Пруссии и на запрос Куракина о получении паспорта, будто бы и послуживших сигналом к войне. Он выражал уважение и любовь к Александру и укорял его за то, что тот окружил себя авантюристами и перевертышами вроде Армфельда, Штейна и цареубийцы-Беннигсена. Наполеон не понимал, почему они ведут войну, а не беседуют, как раньше в Тильзите и в Эрфурте. «Я уже в Вильне, а все еще не знаю, чего ради мы воюем», – говорил он {230}.

Сожаления сменились приливом гнева, и Наполеон бросал укоры не желавшим воевать с ним русским генералам, обвиняя их в бездарности и трусости, и грозил бросить против них войска возрожденного польского королевства. Он кричал, топал ногами, а когда маленькое оконце, только что им закрытое, распахнулось вновь, сорвал раму с шарниров и вышвырнул во двор. Подробные описания этой встречи, составленные Балашовым и Коленкуром, представляют собой весьма малоприятное чтение.

Император французов демонстрировал не больше вежливости и достоинства за обедом тем вечером, на который пригласил Балашова, Бертье, Бессьера и Коленкура. Он кипел и разражался угрозами, заявляя, что Александр еще пожалеет об упрямстве и что с Россией как с великой державой будет покончено. Пытаясь, по своему обычаю, выдать желаемое за действительное, Наполеон предупреждал, что шведы и турки не смогут устоять перед соблазном использовать благоприятную возможность отомстить за поражения и обрушатся на Россию, как только он пойдет дальше. Между тем в ответном письме к Александру, врученном Балашову, Наполеон высказывался о желательности продолжения дружбы, о своих мирных намерениях и готовности вести переговоры, но без согласия на условия Александра отвести войска обратно за Неман {231}.

Нет никакого сомнения в сохранившемся у Наполеона намерении восстановить альянс с Александром. «Он отважился на эту войну, которая станет погибелью для него, либо по причине плохих советчиков, либо из-за влекущей его судьбы, – заявил император французов после отъезда Балашова. – Но я не сержусь на него за войну. Еще одна война станет для меня лишним триумфом». Много позже, уже находясь в изгнании на острове Святой Елены, Наполеон заявлял, что, почувствуй он тогда искренность в письме Александра, отступил бы за Неман. «Вильну можно было бы сделать нейтральной, мы явились бы туда с двумя или тремя батальонами наших гвардейцев и вели переговоры лично. О сколько предложений выдвинул бы я к Александру!.. У него была бы свобода выбора!.. Мы могли расстаться добрыми друзьями…» В общем – еще один Тильзит {232}.

Такой беспрестанный самообман, конечно же, сказывался на качестве ведения кампании императором французов, причем как на военном, так и на политическом уровне. Наполеон наделся нанести поражение русским и достигнуть соглашения с Александром прежде, чем придется рассматривать польский вопрос, поскольку он, вполне вероятно, стал бы частью договоренностей. Но, так или иначе, приходило время принимать какое-то решение.

Многие в Вильне и ее окрестностях за прошедшие полтора десятилетия сумели найти способы ужиться под русским правлением, и ряд польских аристократов снялись с мест и ушли вслед за русской армией. Те же, кто остался и мечтал об объединении Литвы с независимой Польшей, не слишком-то восторгались по поводу того, как Наполеон обходился с великим герцогством Варшавским, и лишь только гадали в отношении его истинных намерений в будущем. Тем не менее, воодушевление – и изрядное – присутствовало.

«Наш въезд в город встречался с триумфом, – писал эскадронный начальник граф Роман Солтык, одним из первых вступивший в Вильну с эскадроном польских улан [57]. – Улицы и площади были заполнены народом. Из всех окон выглядывали дамы и девицы, выражавшие величайший восторг. Некоторые дома были украшены ценными коврами, всюду горожане махали платками, а постоянно раздающиеся возгласы радости словно эхом разносились всюду». Другим счастливчиком, которого экзальтированная толпа встретила с распростертыми объятиями, оказался Виктор Дюпюи, капитан 7-го гусарского полка, состоявший адъютантом при генерале Жакино [58]. Когда он во главе взвода кавалеристов на рысях вьехал в город, восторженные горожанки осыпали его шквалом конфет и цветов {233}.

В тот самый день, когда Наполеон имел свидание с Балашовым, польские патриоты Вильны торжественно распевали Te Deum в соборе после церемониального акта воссоединения Литвы и Польши (конфедерация патриотов ранее уже провозгласила возрождение Польши в Варшаве). Они ожидали от императора французов публичного подтверждения данного события и заявления о реставрации Польского королевства [59]. В попытке уклониться от щекотливого вопроса, Наполеон 3 июля наскоро создал правительство Литвы, которому предстояло управлять страной и – что важнее всего – собирать предметы снабжения и набирать войска. Однако маневр на уклонение местные восприняли именно как таковой, а потому рвение патриотов начало остывать. «Пусть мы и были поляками, население принимало нас довольно холодно, – записал в дневнике пехотный лейтенант Висленского легиона. – Войскам, побывавшим тут перед нашим приходом, досталось основное воодушевление, а также большинство припасов» {234}. Вопрос провианта стоял острейшим образом.

С самого момента перехода Немана солдаты Grande Armée начали страдать от нехватки продовольствия. Первая волна наступающих войск еще, возможно, встречала в селах людей, с готовностью продававших или отдававших съестное, но перед частями, проходившими через эти населенные пункты позднее, открывались покинутые городки и деревни, где оставались лишь кучки евреев, предлагавших на продажу немногое из сохранившейся у них провизии по баснословным ценам. Совершенно неудивительно, что, оставшись без провианта, армия начинала грабить.

В воззвании, объявлявшем о начале «Второй Польской войны», Наполеон создал у солдат впечатление, будто с момента переправы через Неман они вступают на неприятельскую территорию, а потому те считали себя вправе брать все им потребное. И вели они себя порой по-зверски. «Всюду в городе и в сельской местности происходили чрезвычайные эксцессы, – писала молодая дворянка из Вильны. – Церкви подвергались разграблению, священные сосуды – осквернению. Даже и кладбища не находили уважения, а женщин насиловали».