Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Более широкая стратегическая обстановка выглядела неоднозначной. На северном фланге Наполеона Макдональд осаждал Ригу и Динабург. Удино, после закончившегося нерешительного боевого столкновения с Витгенштейном при Якубово, где каждая из сторон объявила о победе [82], отступил для прикрытия Полоцка, где получил усиление в виде 6-го корпуса Сен-Сира. На юге саксонцы генерала Ренье потерпели незначительное поражение от войск Тормасова при Кобрине, но затем Ренье и Шварценберг отбросили Тормасова обратно, полностью очистив от русских Волынь.

Давно пришло время принять решение, разыгрывать или нет польскую карту. В Витебске императора французов приветствовали депутации польских патриотов, а он уклонялся от их нетерпеливых вопросов в отношении его намерений, оскорбляя Понятовского и польских солдат за якобы проявленную ими трусость, из-за которой, как настаивал Наполеон, так и не удалось захлопнуть в западне Багратиона. «Ваш князь не более чем п…», – бросил он одному польскому офицеру {298}.

Из Глубокого он написал Маре, распорядившись проинструктировать польскую конфедерацию в Варшаве об отправке посольства в Турцию с просьбой о союзе. «Вы должны представлять себе, насколько важен этот демарш, – писал он. – Я всегда думал о нем и не могу представить себе, почему не дал вам соответствующих указаний». Польшу и Турцию объединяла вражда к России, и Турция никак не хотела примириться с исчезновением с карты такого союзника. Четкое заявление Наполеона о своих намерениях восстановить Польшу вполне могло побудить Турцию возобновить войну с Россией {299}.

Многие указывали на своевременность посылки Понятовского на Волынь. Такой шаг спровоцировал бы восстание на всей территории бывшей польской Украины, откуда французы получили бы множество людей и лошадей, а также и достойное снабжение. Еще важнее было связать боевыми действиями все русские войска на юге, находившиеся под началом Тормасова и Чичагова, нейтрализуя угрозу, которую они в противном случае могли представлять для фланга Наполеона. Но несколькими днями спустя император писал из Бешенковичей генералу Ренье, оставляя вопрос призыва местных поляков к восстанию против русских на его разумение {300}.

На деле саксонцы Ренье вели себя настолько отвратительно, что вызвали враждебное к себе отношение даже со стороны самых патриотически настроенных поляков в том регионе. Те, кто надеялись на восстановлении Наполеоном Польши, испытали глубочайшее разочарование. «Маска добрых намерений в отношении нас начинала сползать [с его лица]», – выразился по данному поводу Евстахий Сангушко, один из адъютантов императора французов. Со своей стороны Наполеон говорил Коленкуру, что недоволен поляками и более заинтересован в использовании Польши как фишки в игре, чем в возвращении ей независимости {301}.

Находясь у Витебска, он получил известия о ратификации Бухарестского мирного договора между Россией и Турцией и подробности относительно подписанного в марте соглашения между Россией и Швецией. Он пока не знал, что 18 июля Россия, кроме всего прочего, вступила в союз и с Британией. Из Берлина поступили данные о планах совместной высадки британцев и шведов в Пруссии. Одно радовало – новости о начале войны между Британией и Соединенными Штатами Америки.

«В то время как император размышлял над планами нового и более решительного удара, атмосфера вокруг него становилась все прохладнее, – замечал барон Фэн. – Две недели отдыха дали людям время осознать, как далеко они ушли от дома, и то, какой необычный характер принимала та война». Он говорил к тому же и о «беспокойстве и разочаровании», возникавших в штабах разных уровней. Наполеон чувствовал это и впервые собрал более широкую группу генералов среди круга доверенных лиц, чтобы спросить их, какого мнения они придерживаются в части планов дальнейших действий. Бертье, Коленкур, Дюрок и другие считали, что настал момент остановиться. Они напоминали о потерях, сложностях с обеспечением провиантом и растянутости линий коммуникаций и, принимая во внимание нехватку госпиталей и медицинских ресурсов, высказывали опасение, как бы даже победа не обошлась французам слишком дорогой ценой.

Но Наполеон по-прежнему цеплялся за изначальное видение обстановки. Русские стали сильнее, чем раньше, они отошли к собственным границам России, а потому находилось больше оснований ожидать от них готовности принять сражение, на которое он делал все ставки. «Если неприятель остановится в Смоленске, а я имею основания считать, что он так именно и поступит, будет решающая битва», – писал император Даву. Когда Наполеон, как виделось дело ему, разгромит войска противника, Александр станет просить мира, и русские дадут французам так нужное им снабжение. «Он верил в сражение, ибо хотел его и верил, что победит, поскольку должен был это сделать», – писал Коленкур. – Он ни на минуту не сомневался, что дворянство вынудит Александра искать мира, поскольку на том строились все его [Наполеона] расчеты».

Но, как показывает дневник Нарбонна, Наполеон беспокоился, ибо был слишком умен и не мог не понимать основательности аргументов противников продолжения наступления. Прославленный решительностью человек словно бы паниковал уже от самого факта собственной неспособности принять решение, выскакивая из ванны в два часа ночи, объявляя вдруг о необходимости срочно продолжать продвижение, для того лишь чтобы провести затем двое суток на месте над картами и документами. «Сама опасность нашего положения гонит нас в направлении Москвы, – наконец сказал он Нарбонну. – Я истощил все протесты мудрости. Жребий брошен» {302}.

«Более всего на свете я сожалею, – признавалась позднее сестра Александра, Екатерина, – что в 1812 г. я не была мужчиной!» {303}Будь она и вправду мужчиной, вполне возможно, очутилась бы на месте брата. Александр осознавал, что по мере того, как русские армии откатываются, позволяя французским захватчикам нацеливаться на важнейшая часть империи, ему, государю, предстоит принимать всю вину и позор за происходящее. А он помнил, какая участь постигла его отца и деда. Аракчеев, Балашов и Шишков убедили его пробудить Россию и сплотить ее вокруг себя. Но он не мог с уверенностью сказать, куда качнет подданных, в особенности в свете того, что многие из них сделались таковыми в результате завоевания.

Занятая пока французами территория стала частью Российской империи в предшествующий период продолжительностью от семнадцати до пятидесяти лет, и вряд ли стоило ожидать преданности делу царя и отечества от состоявшего подавляющим образом из польской шляхты и крестьянской массы населения без определенного национального чувства. Не мог он разыграть здесь и карту веры: в районах, приобретенных Россией в 1772 г., проживали 1 500 000 униатов и 1 300 000 католиков, 100 000 евреев, 60 000 староверов, 30 000 татар-мусульман и три тысячи караимов иудейского вероисповедания, а православных русских на фоне этой пестрой религиозной палитры – всего 80 000 чел. К тому же на иных из них тоже не следовало полагаться. Варлаам, православный архиепископ Могилева, дошел до того, что присягнул на верность Наполеону, побуждая священников делать то же самое и молиться за императора. Русские солдаты считали местных инородцами, причем плохо настроенными в отношении России, и в то время как войска поддерживали дружеские отношения с населением на протяжении примерно полутора лет своего пребывания в регионе, начав отходить, они принялись грабить усадьбы и селения {304}.