Джордано Бруно - Изгнание торжествующего зверя

Однако пусть не внушает, будто достоинство халдейской магии исходит и вытекает из иудейской Каббалы, ибо на евреев смотрели как на египетские отбросы, и никто никогда не мог выдумать с каким-либо вероятием, что египтяне заимствовали какой-либо значительный или незначительный принцип от иудеев.

Ведь и мы, греки, признаем за родоначальником наших мифов, метафор и учения великую монархию наук и благородства – Египет, а никак не это племя, никогда не владевшее ни одной пядью земли, которая была бы его собственностью по естественному или гражданскому праву; откуда с достаточным основанием можно заключить, что ни сейчас, ни прежде, по естеству и вследствие долгого насилия Фортуны, они не были частью мира.

Саулин.Все это, о София, вырвалось из уст Юпитера от зависти; ибо, стало быть, достойно звать и звали их святыми: они скорее небесный и божественный народ, чем земной и человеческий. А так как у них нет достойной части в этом мире, то ангелы признали их наследниками другого мира, который тем достойнее, что нет такого человека, ни великого, ни малого, ни мудрого, ни глупого, который бы в силу избрания или судьбы не смог бы достичь его и самым верным образом не считал бы его своим.

София.Не станем отклоняться, о Саулин.

Саулин.Ну, говорите, чем пожелал заместить Юпитер это место?

София.Умеренностью, Гражданственностью, Цивилизацией, погнав вниз Неумеренность, Излишество, Грубость, Дикость, Варварство.

Саулин.Почему это Умеренность заняла одинаковое место с Гражданственностью?

София.Да так, как мать может сожительствовать с дочерью; ибо из-за Неумеренности в чувствах и духовных страстях расползаются, расшатываются, гибнут и пропадают семейства, республики, гражданские общества и мир. Умеренность же преобразовывает все, как я объясню тебе, когда мы пойдем обозревать эти жилища.

Саулин.Идет.

София.Итак, чтобы перевести речь к Рыбам, встала прекрасная мать Купидона и сказала:

215. – Я рекомендую вам от всего сердца (за вашу любовь и добро ко мне) моих воспреемников, которые выкинули на берег Евфрата большое яйцо, высиженное голубкой и привлекшее мое сострадание.

216. – Стало быть, вернем их туда, где были, – сказал Юпитер. – Они немало пробыли тут: будет с них! Только необходимо подтвердить их привилегию: сирийцам не есть их под страхом исключения из общины. Да берегитесь еще какого-нибудь нового кондотьера Меркурия, а то, отняв у них внутренние яйца, снова измыслит какую-нибудь метафору нового милосердия, чтобы вылечить глаза какому-нибудь слепцу. Ибо я вовсе не желаю, чтобы Купидон открыл свои очи: он и слепой стреляет так метко и попадает во всякого, а что, по-вашему, станет, если у него будут зоркие глаза? Отправляйтесь же и зарубите себе на носу, что я сказал! Смотрите, как сами собой Молчание и Безмолвие идут на свое место в таком виде, как изображается Пиксида в Греции и Египте – с указательным пальцем, приложенным к губам. Пропустите же их, ничего не говоря и не спрашивая. Вон с противоположной стороны падают Сплетня, Болтовня, Словоохотливость с прочими слугами, прислужницами и приспешниками.

Мом прибавил:

217. – Выкинь заодно отсюда к черту эти волосы Вероники: пусть возьмет их себе какой-нибудь грек и продаст их на земле какой-нибудь плешивой принцессе.

218. – Хорошо! – сказал Юпитер…

Таким образом, как видите, было очищено все пространство Зодиака, где 346 различимых звезд: 5 – очень больших, 9 – больших, 64 – так себе, 133 – малых, 105 – меньших, 27 – самых меньших, 3 – туманных.

Третья часть третьего диалога

– Итак, теперь не угодно ли управиться с третьей частью неба, – сказал Громовержец, – частью, которую называют австральной или южной, где прежде всего нам попадается на глаза твой громадный зверюга, о Нептун!

219. – Кит, – сказал Мом, – если не он служил галерою, каретой и гостиницей Ниневийскому пророку, а тот ему и пищей, и лекарством, и рвотным; если это – не трофей Персеева триумфа, не прародитель Яна Оркского [103] , наконец, не он – то чудовище, какое повстречалось Кола Катанцаро [104] , когда тот спускался в преисподнюю, то я, хоть и состою одним из великих секретарей Небесной Республики, не знаю, какого черта он тут. Пусть отправляется с разрешения Юпитера в Салоники: авось пригодится там для какой-нибудь хорошей сказки заблудшему племени и народу богини Погибели. А так как появление этого животного над кипящим и бурливым морем возвещает наступление тишины, если не в тот же самый день, так в один из следующих, то мне кажется, ему как раз впору стать прекрасным символом Спокойствия духа.

220. – Хорошо бы, – сказал Юпитер, – этой высшей добродетели, называемой Спокойствием души, появиться на небе, если только это она подкрепляет людей против мирской суеты, делает их стойкими против обид Фортуны, держит их вдалеке от начальственных хлопот, хранит от увлечения новшествами, делает мало жестокими для врагов, мало тяжелыми для друзей и совсем недоступными для тщеславия, не смущающимися перед превратностями судьбы, не робкими при встрече со смертью.

После этого Нептун спросил:

221. – Что сделаете, о боги, с моим любимцем, с моим прекрасным любовником, с этим Орионом, который (как говорят этимологи) с испуга смочил небо.

Тут вмешался Мом:

222. – Позвольте внести предложение мне, о боги. Попали, как говорится в Неаполе, макароны в сыр! Так как Орион умеет творить чудеса и, как известно Нептуну, умеет ходить по морю, не погружаясь в волны и не замачивая ног; и вместе с тем, конечно, способен и на всякие другие диковинки, то отправим-ка его к людям и устроим так, дабы он внушал им все, что нам вздумается и угодно. Пусть заставит их поверить, будто белое – черно; будто человеческий разум всякий раз, как ему кажется, что он наилучше видит, именно тогда и находится в ослеплении; будто все то, что согласно разуму кажется превосходным, добрым и лучшим, – позорно, преступно и чрезвычайно скверно; что природа – грязная потаскушка, законы естества – мошенничество; что природа и божество не могут стремиться к одной и той же цели, и что правда одной не подчинена правде другого, но взаимно исключают друг друга, как свет и тьма; что божество – мать грекам, а для всех прочих народов вроде злой мачехи; так что иначе нельзя и угодить богам, как эллинизируясь, т. е. становясь греком: ибо самый большой злодей и мерзавец, какой был среди греков, только по тому одному, что он принадлежит к божескому роду, несравненно лучше, чем самый справедливый и великодушный человек, который вышел из Рима во времена республики или из какого-либо другого народа, как бы он ни выдавался своими обычаями, знаниями, силой, суждением, красотой и авторитетом. Ведь все это природные дары. Божество презирает их и предоставляет тем, кто не способен к более великим привилегиям, т. е. к сверхъестественным дарам, коими одаривает божество, как, например: прыгать по водам, заставлять кувыркаться хромых и танцевать раков, кротов видеть без очков и делать прочие прекрасные и нескончаемые диковинки. Пусть заодно убедит людей, что философия и всякое исследование, всякая магия, которые могут людей уподобить нам, не что иное, как безумие; что всякий героический поступок не что иное, как пошлость, и что невежество – самая лучшая наука мира, ибо дается без труда и не печалит душу. Может, таким путем он сумеет воззвать к жизни и обновить потерянные нами культ и почитание и, более того, развить этот культ, заставив, чтобы наших мерзавцев считали богами за одно то, что они или греки, или эллинизированы. Но со страхом даю я вам этот совет, боги, ибо какая-то муха жужжит мне на ухо: «В конце концов, заполучив добычу к себе на руки, он, того гляди, присвоит ее себе, заявив и внушив другим, что великий Юпитер не есть Юпитер, но что он, Орион, и есть Юпитер; а что все прочие боги не что иное, как химеры и фантазия». В силу чего считаю неудобным позволять ему per fas et nefas – правдой и неправдой, – как говорится, делать столько диковинных чудес, дабы не затмил он нас своею славой.