Кент Кил - Психопаты. Достоверный рассказ о людях без жалости, без совести, без раскаяния

– Я с вами свяжусь, – сказал я. – Вы прекрасный объект для изучения, – язвительно добавил я, когда он встал, чтобы выйти.

– Ах да, захватите это для Дороти, – сказал я и передал ему мешок с кофе. – Если мешка у нее не окажется, я буду знать, с кого спросить.

Он засмеялся, и я проводил его по коридору к жилому блоку.

Вернувшись в кабинет, я сел на стул и глубоко вздохнул. Потом сделал заметку в блокноте. «В тюрьме скучно не бывает», – написал я. Это стало одной из моих любимых поговорок, когда я рассказывал, в какой обстановке собирался провести большую часть следующих двадцати лет. В тюрьме скучно не бывает.

Меня ждали запланированные на сегодня интервью. Просмотрев личные дела заключенных, я пошел в жилой блок, чтобы записать кого-нибудь на интервью, а потом решил выпить кофе с Дороти.

Мы поболтали об РМЦ. Я разузнал, когда прибудут новые заключенные, расспросил о работающих там терапевтах, о том, чего не надо нарушать, чтобы не разозлить охрану. Весьма важная информация для того, кто в тюрьме без году неделю.

Гэри показался в конце своего крыла, знакомое мне каменное выражение на лице пропало. Теперь на его лице была сдержанная улыбка. Он легонько кивнул, повернулся и пошел к себе в камеру.

– Пора возвращаться к работе, – сказал я Дороти.

– Пора, – повторила она.

Я в первый раз направился по крылу насильников. Я шел мимо камер, пока не прочел на двери одной имя Гэри.

– Гэри, – позвал я, вглядываясь в темноту.

На стенах висели снимки хоккеистов и футболистов.

– Я так и думал, что мы с вами скоро встретимся, – раздался ответ из темноты.

Гэри появился из ниши в камере и подошел к двери.

Ну и здоровый же он был парень! Мышцы, выпирающие под белой футболкой, так и бросались в глаза. Слава богу, что у нас все кончилось миром.

– Хотите участвовать в исследовании или нет? – спросил я.

Он засмеялся и ответил:

– Конечно. А вы ничего больше не хотите сказать?

– Можем поговорить о чем хотите, когда подпишете бланки с согласием и документы о конфиденциальности, – сказал я.

– Значит, пока мы говорим не конфиденциально, – нервно сказал он.

– Нет, если только не запишетесь на исследование, – сказал я, вдруг понимая, что сам могу манипулировать объектом изучения, чтобы принудить его к участию.

«Ой, ну и ладно, – подумал я, – комиссия по этике меня поймет».

– Ладно. Почему бы нет. Ребята говорят, с вами забавно разговаривать, – ответил он.

– Подпишите здесь – это ваше согласие на то, чтобы мне дали ваше личное дело. Тогда я приду за вами после обеда, и мы поговорим.

– Без проблем, – сказал он. – Правда, вам может не хватить времени, если вы хотите прочитать все мое личное дело.

Он засмеялся и сел на койку.

– Ну, значит, в два часа я за вами зайду.

Я вышел и направился прямо в хранилище документов, где запросил материалы по Гэри.

Обычно в таких случаях мне приносили одну-две подшитые папки толщиной где-то 5–10 сантиметров. В личных делах хранятся полицейские рапорты, отчеты о поведении в тюрьме, сведения, полученные от соцработников, психиатров и психологов, данные о семье, школе и местах работы и т. п. На этот раз служащая вернулась с папкой толщиной сантиметров пятнадцать, перехваченной несколькими толстыми резинками. «Не так уж плохо», – подумал я, забирая ее. Но служащая сказала:

– Погодите, это только первая. – И потом крикнула: – Вам сложить в коробку или попробуете унести так, в руках?

– Хм… лучше в коробку, если вам не трудно, – сказал я.

Личное дело Гэри уместилось в коробку из-под бумаги для копировального аппарата. Он был прав; мне не хватит перерыва на обед, чтобы прочитать его дело.

Это оказалось одно из самых поразительных дел, которые мне когда-либо доводилось читать. Гэри станет моим первым идеальным психопатом – 40 баллов из 40, а таких в следующие двадцать лет я встретил немного.

Гэри также стал первым психопатом, у кого несколько лет спустя просканировали мозг.

Когда я разгадал подстроенную Гэри и Грантом шараду, заключенные стали считать меня за своего и дружно записываться на исследование. За мои семь лет работы в РМЦ больше 95 процентов тамошних обитателей добровольно вызвались участвовать. Так все и шло по накатанной: я интервьюировал сотни заключенных, каталогизировал истории их жизни, оценивал симптомы и черты характера и в конечном итоге забрался к ним в мозг.

В 2008 году журналист издания The New Yorker Джон Сибрук написал статью о моей лаборатории, которую назвал «Страдающие души» {6}. Собирая материал для статьи, Джон несколько раз побывал у меня в лаборатории и в одной из тюрем Нью-Мексико, где мы с командой проводили исследования. Вначале Сибрук ничего не знал об истории изучения психопатов и главным образом полагался на то, как психопаты изображаются в популярном кино и газетах. Мы с Сибруком несколько недель разговаривали о психопатии в исторической перспективе, и ему удалось сплести из этого чудесный рассказ, отразивший тогдашнее состояние этой области науки со всеми ее спорными вопросами.

Как я сказал Сибруку, менее процента обычных людей, или примерно 1 из 150 человек, отвечает критериям психопатии. Однако в тюрьмах доля психопатов гораздо больше, чем в обществе, потому что они склонны нарушать закон. Исследования показывают, что во всем мире от 15 до 35 процентов заключенных соответствуют критериям психопатии – и больше всего психопатов содержится в тюрьмах усиленного и строгого режима. Я сказал Сибруку, что, когда большинство психопатических черт сливаются в одном человеке, как будто происходит нечто особенное . Мои слова о том, что психопаты «просто отличаются от остальных», стали довольно известны.

Тем не менее нужно понимать, что черты психопатии присутствуют в той или иной степени у всех нас. К счастью, распространены они неравномерно: у большинства людей очень мало таких черт, у некоторых их чуть больше, и лишь у немногих большинство этих черт проявляются в полной мере. Именно для этой последней группы ученые приберегли диагноз «психопатия».

Однако термин «психопат» по-прежнему употребляют неверно в самых разных контекстах. Например, часто бывает, что газеты объявляют психопатом какого-нибудь брокера с Уолл-стрит, политика или папашу, уклоняющегося от алиментов. В таких случаях слово имеет уничижительный смысл и не связано с конкретным определением психопатического расстройства. Когда меня спрашивают о них, обычно я отвечаю, что у подобных лиц, возможно, чуть больше психопатических черт, чем у обычных людей, но все же я предпочитаю оставлять диагноз психопатия для тех, кто демонстрирует это расстройство во всей полноте.