Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы

Даже сегодня, еще один век спустя, можно без особого труда обнаружить во второй половине XVIII столетия предысторию событий и процессов, происходящих в наши дни в Восточной Европе, будь то появление новых исторических аргументов в пользу «законных» границ Польши на востоке, или споры государств-наследников Советского Союза о праве распоряжаться Черноморским флотом, или возвращение прежних названий основанным Екатериной городам, или поиски территории на Волге, где можно было бы организовать поселения для российских немцев, или обращение к тем временам, когда российско-германские отношения были скорее хорошими, чем плохими. И тем не менее утверждение Ключевского справедливо и сегодня: каждое из упомянутых выше явлений есть лишь то, что на протяжении нескольких поколений складывалось из событий, случившихся в XVIII веке. Во всяком случае, вокруг эпохи Екатерины II, в отличие от многих других эпох российской истории, не ведется никаких политических и мировоззренческих дискуссий. Она превратилась – и таков первый вывод из историографии – в «нормальную» сферу исследования, нагруженную обычными проблемами [16], и даже когда-то продолжительные или вновь разгорающиеся научные споры давно утратили полемическую остроту.

Сегодня у Екатерины, как было и при ее жизни, есть почитатели и критики – как внутри России, так и за ее пределами: их отношение к личности императрицы всегда неуязвимо для выводов исторической науки. Будучи единомышленниками, они, тем не менее, не объединяются в политические общества, партии и союзы: речь идет о читателях биографической литературы, среди авторов которой большинство – женщины, о зрителях, которые смотрят фильмы об эротических приключениях в придворном обществе [17], или группах экскурсантов, посещающих дворцы и музеи Санкт-Петербурга и его окрестностей. В этой традиции поистине мифических масштабов достигли скандальные легенды о сексуальности Екатерины, которые были подхвачены и развиты писателями, не имеющими никакого отношения к научным институтам и сферам научной коммуникации. Их порнографические версии основаны на преданиях, едва ли поддающихся реконструкции [18]. Тот факт, что академическая историография Екатерины дистанцировалась от этих эротических легенд, причем молча, а не негодуя открыто, можно считать вторым выводом из ее истории.

Третье умозаключение вытекает непосредственно из второго: несмотря на живой и по сей день интерес широкой общественности к жизни императрицы, лишь единицы профессиональных историков обращались к ее биографии. Что касается российской до– и послереволюционной исторической науки, то тому можно найти по меньшей мере две причины. С одной стороны, и в самодержавной России, и в Советском Союзе цензура затрудняла доступ в архивы, препятствовала публикации важных источников, переводу опубликованных за рубежом трудов, научной работе над целым рядом проблем и, кроме того, открытому обсуждению подробностей, считавшихся щекотливыми в политическом или моральном смысле [19]. С другой стороны, до революции 1917 года биографические штудии о представителях дома Романовых были несовместимы с научной этикой и общественной позицией многих историков, поскольку именно в этой сфере свобода научных изысканий существенно ограничивалась.

По мере того как качество историографии приближалось к научным стандартам, созданный самой Екатериной образ императрицы-просветительницы перестал быть объектом некритического восприятия [20]. С постепенным открытием архивов в 1860-е годы принадлежавшие преимущественно к либеральному лагерю русские историки, обратившись к многочисленным документальным материалам для исследований по истории государственной власти, общественного устройства и права, взяли за ориентир парадигму, согласно которой самодержавие развивалось постепенно в конституционное государство. Тем самым они идентифицировали, или сравнивали, программу просвещенного абсолютизма со своими собственными буржуазно-освободительными идеями – в целях как апологетических, так и критических. Для представителей апологетического направления внутри конституционалистского спектра именно правление Екатерины ознаменовало начало разделения властей и возникновение современной государственности, основанной на праве. Изучая созванную императрицей и работавшую под ее руководством Комиссию по сочинению проекта нового Уложения, либеральные историки, называвшие ее хотя и неточно, но характерно для их собственных представлений Законодательной комиссией, концентрировались на представительских сторонах этого собрания, упуская из виду то функциональное значение, которое Комиссия имела для абсолютистской политики Екатерины [21]. По мнению многих либеральных историков, в том числе и В.О. Ключевского [22], Екатерина II, наделив привилегиями дворянство и горожан, положила успешное начало освобождению «сословий» от государства, несмотря на то что социальную иерархию она не ликвидировала, а всего лишь «спрятала» в новых общественных корпорациях. Причины краха дальнейших реформ, проводившихся в соответствии с постулатами западноевропейского Просвещения, лежали, как полагали эти историки, лишь в отсталости экономики, общества и системы образования, а в отдельные периоды – и в чрезмерной вовлеченности императрицы во внешнюю политику и войны. Бóльшая часть дворянства, полагали историки-«апологеты», настаивала на сохранении крепостничества, и императрица под давлением Пугачевского восстания, но прежде всего – Французской революции, в конце концов оставила свои просвещенческие амбиции 60-х годов. Однако ее имя по-прежнему осталось тесно связанным с огромной важности культурным, научным и просветительским подъемом второй половины XVIII века.

В противоположность историкам первой группы, противники самодержавия из числа либералов и социалистов-революционеров рубежа XIX–XX столетий считали себя духовными наследниками критиков придворного общества XVIII века, «упадка нравов» и социальной несправедливости. По мнению представителей этой традиции, Екатерина с самого начала всего лишь кокетничала с Просвещением и просветителями, стремясь скрыть за ширмой реформаторских убеждений нелегитимность своего правления. В действительности же она якобы цинично пользовалась своей властью, обращаясь к государственно-правовой и камералистской литературе своей эпохи лишь в целях трансформации традиционной самодержавной власти в бюрократическую монархию Нового времени [23]. Критикуя Екатерину, эта часть историков утверждала, что, благоприятствуя дворянству, государство шло против принципа «общего блага», возведенного им же самим в ранг своей главной цели, при этом вовсе не закладывая основ для освобождения всех подданных от государственной зависимости, а напротив, обостряя политические и социальные противоречия.