Дэвид Тросби - Экономика и культура

Теперь рассмотрим пристальнее экономическую и культурную ценность и связь между ними в контексте культурного капитала. Возьмем единицу материального культурного капитала, как он определялся выше, например историческое здание. Этот актив может иметь экономическую ценность, возникающую из самого его физического существования в качестве здания и не зависящую от его культурной ценности. Но эта экономическая ценность, скорее всего, существенным образом возрастет благодаря культурной ценности. Так, мы видим причинную связь: культурная ценность порождает экономическую ценность. Например, индивиды, возможно, захотят заплатить за воплощение культурного содержания этого актива, предложив за него более высокую цену, чем та, которую они заплатили бы только за его физическую сущность. Иными словами, историческое здание может воплощать в себе «чистую» культурную ценность, в соответствии с той или иной шкалой, предложенной ранее, и в то же время иметь экономическую ценность в качестве актива, порождаемую его физическим и культурным содержанием. Номинальная стоимость других форм материального культурного капитала будет интерпретироваться аналогичным образом, хотя значение компонентов может различаться. Большая часть экономической ценности произведения искусства, например картины, вытекает из его культурного содержания, так как их чисто физическая стоимость (куски холста, куски древесины) в основном не имеет значения. Нечто подобное можно сказать об экономической и культурной ценности потока благ и услуг, который обеспечивают основные активы материального культурного капитала.

Нематериальный культурный капитал, с другой стороны, характеризуется иными отношениями между культурной и экономической ценностью. Например, запас существующей музыки и литературы, запас культурных нравов и убеждений или запас языка имеют огромную культурную ценность, но не имеют экономической, поскольку не могут продаваться как активы, за исключением того, что могут продаваться и покупаться права на будущие доходы (например, отчисления по авторским правам на музыку или литературу). Скорее потоки услуг, порождаемые этими запасами, создают культурную и экономическую ценность активов. Опять-таки, часть экономической ценности таких потоков существует в чисто физических или механических категориях как общественные блага, необходимые по чисто экономическим причинам, – например, утилитарная функция языка или использование фоновой музыки в холлах и лифтах гостиниц. Но экономическая ценность потока услуг, связанных с этими культурными активами, скорее всего, возрастет с учетом их культурной ценности.

Из этих рассуждений следует, что, поскольку культурная и экономическая ценность определяются независимо друг от друга, но одна оказывает влияние на другую, ранжирование индивидуальных или коллективных оценок активов культурного капитала (или потока услуг, который они обеспечивают) с точки зрения культурной и экономической ценности дадут сходные, но ни в коем случае не идентичные иерархии предпочтений. Иными словами, как мы уже отмечали выше, скорее всего будет наблюдаться корреляция между культурной и экономической ценностью единиц культурного капитала, но отношение между ними ни в коем случае не будет идеальным [66].

В обиходном словоупотреблении наиболее вероятный контекст, в котором можно будет услышать фразу «культурная столица» (омоним «культурного капитала» в английском языке, cultural capital. – Примеч. пер.), – это претензии различных городов на выдающееся место или особый культурный статус. Так, Флоренция видит себя культурной столицей Тосканы, а возможно, и всей Италии, а Лондон или Нью-Йорк могут претендовать на титул культурной столицы мира в жанре живых выступлений и т. д. Но обратившись к научному значению термина, мы увидим, что он с меньшей или большей степенью строгости используется в нескольких разных дискурсах. Как отмечалось во введении к данной главе, наиболее устоявшееся употребление этого термина, вероятно, имеет место в социологии и культурологии, вслед за Пьером Бурдье утверждающей, что индивиды обладают культурным капиталом, если могут компетентно судить о «высокой» культуре. Согласно Бурдье, данный вид культурного капитала существует в трех состояниях: инкорпорированном, т. е. в форме длительных диспозиций ума и тела индивида; объективированном, когда культурный капитал обращен в культурные блага, вроде «картин, книг, словарей, инструментов, машин и т. д.)» [67]; и институционализированном, когда инкорпорированный культурный капитал признается, например, в форме академического резюме. Для Бурдье инкорпорированная форма – самая важная. Он отмечает, что большинство свойств культурного капитала можно вывести из того факта, что в своем фундаментальном состоянии он связан с телом и предполагает инкорпорирование [68]. Таким образом, ясно, что концепция культурного капитала в том виде, в каком ее разработал Бурдье, в своей индивидуалистической форме практически идентична понятию человеческого капитала в экономике.

Идеи Бурдье получили распространение в ряде смежных областей, таких как литературоведение, где его концепция культурного капитала привлекалась для выявления литературного «канона». Схожим образом из концепции производства культурных товаров у Маркса была выведена интерпретация культурного капитала, затронувшая важные области социологии и политической экономии. Так, например, марксистский взгляд на транснациональные корпорации предполагает, что они создают капитал из культуры [69]. Кроме того, идея культуры общества как некоторым образом включающей запасы капитала давно уже получила хождение в антропологических исследованиях, как это явствует, например, из анализа коммодификации и оценки примитивного искусства [70].

Большая часть эмпирического тестирования социологической концепции культурного капитала апеллирует к совокупному воздействию образования и предложенного Бурдье понятия «габитус» на экономические и социальные исходы. На этом уровне, когда затрагиваются отношения между индивидами и группами в обществе, идея культурного капитала оказывается тесно связанной с идеей социального капитала, как его определял не только Бурдье, но и другие социологи, например Джеймс Коулман [71]. Этой концепции не так просто дать определение, но в основном она зависит от существования социальных сетей и отношений доверия между гражданами [72]. В своем знаменитом исследовании Роберт Патнэм показал, как такая социальная инфраструктура внесла свой вклад в экономический рост в некоторых сельских областях Италии [73]. Хотя ясно, что феномены, которые охватывает идея социального капитала, достаточно реальны и оказывают воздействие на экономическое поведение способами, поддающимися идентификации, есть некоторые сомнения относительно того, должен ли социальный капитал рассматриваться как форма капитала или как нечто иное. Элинор Остром указывает на ключевые различия между физическим и социальным капиталом, а именно на то, что социальный капитал исчерпывается не при использовании, а при отсутствии использования, его трудно увидеть и измерить и вряд ли можно выстроить путем целенаправленного вмешательства [74]; она рассматривает социальный капитал как важнейшее дополнение к физическому и человеческому капиталу. Такие экономисты, как Кеннет Эрроу и Роберт Солоу, с другой стороны, считают, что такого рода различия указывают на то, что социальный капитал в действительности и вовсе не является капиталом; Эрроу предлагает отказаться от метафоры капитала в данном контексте, отчасти на том основании, что социальный капитал не подразумевает сознательного жертвования настоящим ради выгоды в будущем [75].