Габриэль Тард - Преступник и толпа (сборник)

Образ действий толпы в значительной степени зависит от социального положения ее членов, от рода их занятий, от их сословия или касты, от того, живут ли они обыкновенно в городе или в деревне, скученно или рассеянно. Городские толпы в особенности отличаются контагиозностью как по быстроте их роста, так и по интенсивности и силе. Taine прекрасно изображает чрезвычайную возбудимость скопищ, случайно собиравшихся в Palais-Royal незадолго перед взятием Бастилии. Эти скопища, по его словам, составлялись обыкновенно из лиц, так сказать, живших на людях, из обычных завсегдатаев ресторанов и театров, из представителей учащейся молодежи – словом, из лиц, постоянно находившихся под впечатлением живых влияний и внушений и потому сделавшихся чрезвычайно податливыми по отношению к этим последним. В то же время отчуждение этих лиц от семьи и традиции, отчуждение их, если можно так выразиться, от атавистического внушения вызывало в них обманчивое чувство полной независимости. Этот характер независимости сказывался также и в их чрезмерной впечатлительности, делавшей их крайне капризными и неустойчивыми.

Вот такие-то скопища, с нервным и как бы женским темпераментом, в которых действительно женщины нередко играют видную роль, и являются обыкновенно ближайшими виновниками революций в цивилизованных странах. Они способны к быстрым и резким превращениям, что гораздо реже замечается в сельских скопищах. Случалось, что остроумно и метко брошенное слово, стоическое или даже дерзкое поведение какого-нибудь маркиза, которого только что собирались повесить на фонарном столбе, превращало негодующие крики городской толпы в шумную похвалу и одобрительный смех.

Ничего подобного не бывает в крестьянских восстаниях. В этом случае народные массы гораздо менее поддаются возбуждению; но, раз поддавшись, они уже не останавливаются, а стремятся к своей цели с упорством раненого быка. Состав их проще и однообразнее, чем скопищ городских: составляющие их лица все знают друг друга, все они родственники или соседи, и потому связь между ними и крепче, и, так сказать, естественнее. Вот почему и влияние их поразительно. Женщины в этих скопищах встречаются редко, однако они играли некоторую роль в XV столетии во время Гуситской войны, а равно и во время немецкой революции XVI века; но они являются здесь не куртизанками, а скорее боевыми бабами (viragos), подобно знаменитой Hoffmann, этой смелой и жестокой мегере, перед которой наши революционные мегеры (tricoteuses de guillotines) являются не более как куклами. За ней-то в 1529 году шла, следом за «евангелической» армией, толпа бунтовщиков в юбках, одетых в кирасы и с оружием в руках. По словам Jannsen’а, эта женщина «только и жила поджогами, грабежами и убийствами», она слыла за колдунью и над своими фанатическими сообщницами творила заклинания, чтобы сделать их неуязвимыми.

Как городские, так и сельские толпы одинаково подвержены и бреду преследования, и бреду величия, и умственным галлюцинациям; вот почему в их глазах так часто безобидный художник превращается в шпиона, занятого съемкой планов для неприятеля. Но городские толпы и чаще и сильнее, чем сельские, страдают так называемым «нравственным помешательством» (folie marale), и потому в них скорее всего следует искать наиболее совершенных образчиков коллективной преступности.

Особый и важный вид толпы представляет так называемая орда, подразделяющаяся на две обособленные разновидности: орду сухопутную и орду морскую; примером первой могут служить полуразбойничьи шайки XIV века, а второй – мавританские пираты, до нынешнего столетия свирепствовавшие на Средиземном море. В первых мы встречаем самый чистый исторический образчик орды, преступной как по темпераменту, так и по профессии. Этот профессиональный и, так сказать, международный характер их преступности был выражен настолько резко, что для них договор Бретиньи (traite Bretigny) имел такое же значение, как стачка или вынужденная приостановка работ для рабочих на наших больших фабриках. В состав их входили представители всех народов и всех классов общества. Своей жестокостью, тщеславием и жадностью эти орды вполне напоминают современных разбойников. Одним из их развлечений служило вышибание камнями зубов у крестьян и отрезание рук; они безжалостно вымогали деньги, чтобы удовлетворить свою жажду роскоши, подражая избалованной знати того времени. В частности, роскошь туалета была доведена у них до крайней степени: «они гордились серебряными поясами, касторовыми шляпами и дамскими ожерельями». От них можно было откупиться, предложив им «четыре страусовых пера», из которых эти разбойники делали султаны к своим шляпам.

В высшей степени любопытным и достойным изучения является тот факт, что разбои на море существовали и считались как бы дозволенными долгое время после того, как сухопутное разбойничество было оставлено и подверглось всеобщему осуждению. В чем же заключается причина столь снисходительного отношения к такого рода поступкам, которые, по-видимому, должны бы быть одинаково ненавистны, будут ли они совершаться на суше или на море? Без сомнения, все назовут зверством поведение вооруженной шайки, которая, хотя бы во время войны, вторгается в какой-либо частный дом, грабит и расхищает его обстановку. Но если встретятся два торговых корабля, принадлежащие двум воюющим нациям, и один, как добычу, захватит другой, то в этом обыкновенно не видят ни воровства, ни грабительства. Это доказывается, между прочим, и тем обстоятельством, что в 1854 году Соединенные Штаты отказались присоединиться к Парижской декларации об отмене каперства (droits de course). Правда, между корсаром и пиратом есть различие, но сколько между ними незаметных переходов, и как легок переход от одного к другому!

Но чем же объясняется, что поступок, составляющий на суше преступление, на море считается дозволенным? Я думаю, что причина этого кажущегося противоречия заключается в той тесной солидарности, которая соединяет между собой членов одного и того же экипажа и резко отделяет их от остального мира. Корабль представляет из себя изолированный мирок, совершенно замкнутый в себе, подобно первобытной семье или древним городским общинам, подобно им, подвергающийся постоянным опасностям, чуткий и враждебный к каждому пришельцу, который так легко может ему представляться врагом. Отсюда-то и проистекает то удивительное единодушие, которое наблюдается на каждом хорошо дисциплинированном морском корабле, и которое во время сражения выражается в настоящем героизме. Но этим же объясняется и тот факт, что в экипажах, составленных без разбора и недостаточно дисциплинированных, зверство коллективного эгоизма, свирепость и другие проявления разрушительных инстинктов превосходят всякое вероятие. Таким-то образом по мере того, как развивается чувство глубокой братской привязанности в узких пределах одного корабля, теряется всякая родственная связь с остальным человечеством.