Робин Хобб - Волшебный корабль

– Проклятье! Я заплатил! – услышал он свой собственный голос. – Я заплатил и волен был потом делать, что пожелаю! Ясно тебе?!!

Он обрел самообладание столь же быстро, как и утратил. Тяжело перевел дух – и выпустил глотку татуировщика.

– Ясно, – проворчал тот.

Кеннит увидел в его глазах ненависть – но был в них и страх. Он, конечно, сделает то, о чем его просят. Сделает за тяжелое и звонкое золото в кошельке, который Кеннит сунул ему. Художник не художник, шлюха не шлюха – за золото можно купить все. «Весь мир – бардак, все в мире – шлюхи. В том числе и художники».

– Ну так входи, что ли, – зловеще-тихим голосом пригласил его Ивро.

Кеннит ощутил пробежавший по спине холодок: он понял, что маленький мастер употребит все свое искусство, но и боли ему доставит с избытком. Уж он постарается, чтобы Кенниту взвыть захотелось от каждого прикосновения его тонких иголочек… Но художником он таки был высшей пробы, и татуировка будет совершенной – насколько Ивро способен был приблизиться к совершенству. Страдание и совершенство. Это был единственный известный Кенниту путь искупления. А если ему требовалось когда-либо выплатить возмещение госпоже удаче, так это сегодня…

Следуя за коротышкой, Кеннит прошел в гостиную и стал раздеваться, в то время как Ивро разжигал канделябр за канделябром. Свернув рубашку, Кеннит уселся на низкую табуретку и устроил рубашку вместе с камзолом у себя на коленях. Страдание и совершенство… Он замер в жутком ожидании освобождения. Ивро возился у него за спиной, расставляя свечи и пододвигая поудобнее свои инструменты.

– Где? – спросил он затем. – И что?

– Сзади на шее, – ответствовал Кеннит. – Иного.

– Иного кого? – вспыльчиво поинтересовался Ивро.

Он как раз пододвигал небольшой столик, на котором поблескивали крохотные пузырьки яркой разноцветной туши. Пузырьки были расположены безупречно правильными рядами. Он поставил позади Кеннита табуретку повыше и уселся на нее.

– ИНОГО, – повторил Кеннит. – Такого, как те, что живут на острове Иных. Дошло?

– Дошло, – буркнул Ивро. – Это дурная татуировка. Она приносит несчастье, и я только рад буду поглубже вколоть ее в тебя, сукин ты сын!

Его пальцы уже разгуливали по коже пирата, рассчитывая и примериваясь. В Джамелии владелец раба имел право нанести свой знак тому на лицо. И хотя бы впоследствии раб так или иначе вышел на свободу – сведение рабской татуировки преследовалось по закону. На Пиратских островах порядки были иные. Каждый мог украшать свое тело любым рисунком, какой только приглянется. И в любом месте этого самого тела. Некоторые бывшие рабы вроде Соркора предпочитали невольничьей татуировке шрам от ожога. Другие нанимали мастеров вроде Ивро, чтобы те своим искусством превратили знаки неволи в символы новообретенной свободы.

Ивро потыкал пальцами в два шрама, уже красовавшиеся у Кеннита на спине.

– И на кой тебе вздумалось от них избавляться? Сколько часов я потел над этими татуировками, да и заплатил ты мне на совесть… Неужели не понравились? – И добавил, помолчав: – Наклони-ка голову вперед, а то тень мне мешает.

– Да все мне нравилось, – пробормотал Кеннит. В напряженное тело воткнулась первая иголка. Обнаженные руки немедленно покрылись пупырышками, кожа на голове натянулась от боли. Кеннит шепнул: – Но ожоги мне понравились еще больше.

– Сумасшедший ты, – заметил Ивро, но голос его прозвучал рассеянно.

Сидевший перед ним мужчина больше не был для мастера ни капитаном Кеннитом, ни даже врагом. Он видел перед собой всего лишь холст, на котором его руки вдохновенно создавали картину. Тонкие иголки входили в кожу одна за другой… снова, снова и снова… Кеннит ощущал, как дергается от боли его кожа. Ивро тихонько вздохнул. С большим, надо сказать, удовлетворением.

«Единственный путь, – снова подумал пират. – Единственный способ отвратить злосчастье. Я зря поперся на остров Иных – и теперь расплачиваюсь за это».

Тысяча уколов иголкой. И еще сутки потом будет жечь словно огнем. А спустя некоторое время – очистительная мука от прикосновения раскаленного железа, которое счистит содеянную ошибку, и можно притвориться, что ее не было вовсе.

«Это ради удачи», – внушал себе Кеннит, судорожно стискивая кулаки.

У него за спиной мастер Ивро еле слышно напевал себе под нос, наслаждаясь и работой, и местью.

«Семнадцать дней…»

Альтия смотрела в крохотный иллюминатор своей каюты, как придвигается Удачный. Голые мачты стоявших у причалов каравелл и каракк казались густым лесом, маленькие суденышки так и сновали между берегом и кораблями на рейде…

Дом.

Семнадцать дней Альтия провела в своей каюте, покидая ее лишь по необходимости, да и то исключительно в те вахты, когда Кайл спал у себя. Первое время она кипела от жгучей ярости, порожденной несправедливостью и порой прорывавшейся слезами. Тогда она совсем по-детски клялась ни в коем случае не нарушать предписанного ей заточения – но уж затем от души нажаловаться отцу.

«Посмотри, до чего ты меня довел!»

Это тоже было из детства, из времен ее постоянных ссор с Кефрией. Блюда и вазы, угробленные как бы случайно, но на самом деле лишь наполовину нечаянно, опрокинутые ведерки с водой, порванные платья… «Посмотри, до чего ты меня довела!» Они с Кефрией, кажется, бросали друг дружке эти слова одинаково часто, только величали одна другую по-разному: «мелкота приставучая» и «дура-дурища».

Детское воспоминание – но именно с него начался ее постепенный уход от реальности. Сидя в каюте, она то кипела, то молча дулась в ожидании, когда Кайл подойдет к ее двери – проверить, повинуется ли она его приказанию, или, может, взять назад свои слова. Ох, тогда уж она ему такого наговорит! Но Кайл все не шел, и Альтия – надо же куда-то время девать – заново перечитала все свои книги и свитки. Она даже раскладывала по полу шелк, подумывая, а не начать ли ей самостоятельно кроить себе платье? Однако одумалась. Она ведь больше привыкла возиться с толстой парусиной, а тут работа была больно уж тонкая, да и материал недешевый: жаль было бы его загубить. Убрав шелк обратно в сундук, Альтия перечинила все свои корабельные одежки. Когда же и с ними было покончено, она поняла, что остаток времени ей будет просто нечего делать, и это ужаснуло ее.

Однажды вечером, окончательно выйдя из себя, она стащила простыни и матрац со своей слишком короткой и узкой кровати и устроилась прямо на полу. Взяла в руки читаный-перечитаный «Дневник купца» Дельдама да с ним в руках и задремала.

И ей приснился сон.

Когда она была маленькой девочкой, ей часто случалось прикорнуть где-нибудь на палубе «Проказницы» либо вечерком пристроиться в уголке возле отцовской каюты за книжкой – и опять-таки задремать. И всякий раз ей снились сны слишком яркие и правдоподобные, чтобы быть просто сновидениями. Когда она стала подрастать, отец счел, что вот так дремать среди бела дня было уже неприлично, и следил, чтобы дочка не сидела без дела. Яркие сны прекратились, и до последнего времени Альтия приписывала их живому детскому воображению.