Стивен Кинг - Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли

– Ну вот, – с тихим бешенством проговорила барменша. – Всех клиентов мне распугал. Доволен?

– Вернутся, куда они денутся, – отозвался стрелок.

– Но уж не сегодня.

– А это кто? – Он указал на травоеда.

– А не пошел бы ты в жопу. Сэй.

– Мне надо знать, – терпеливо проговорил стрелок. – Он…

– Он так смешно с тобой разговаривал, – сказала она. – Норт в жизни так не говорил.

– Я ищу одного человека. Ты должна его знать.

Она смотрела на него в упор, ее злость потихонечку выдыхалась. Она словно что-то прикидывала в уме, а потом в ее глазах появился напряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившееся строение что-то выскрипывало про себя, словно в глубокой задумчивости. Где-то истошно лаяла собака.

Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и голодный блеск сменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.

– Мою цену ты знаешь, наверное, – сказала она. – Раньше я на мужиков не бросалась, это они на меня бросались. Но теперь все не так, как раньше. А мне очень нужно.

Он смотрел на нее в упор. В темноте шрама будет не видно. Ее тело не смогли состарить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Оно было вовсе не дряблым, а худым и подтянутым. И когда-то она была очень хорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже если бы в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, все равно все случилось бы именно так. Все было предопределено. Предначертано чьей-то рукой в книге ка.

Она закрыла лицо руками. В ней еще оставались какие-то соки: чтобы заплакать, хватило.

– Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Я не какая-то грязная шлюха!

– Прости, – сказал стрелок. – Я и в мыслях подобного не держал.

– Все вы так говорите!

– Закрой заведение и погаси свет.

Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему понравилось, что она закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей если не девственность, то былую девическую стыдливость. Булавка, что держала бретельку платья, поблескивала в масляном свете ламп.

– Он ничего не утащит? Если хочешь, могу его выгнать.

– Нет, – прошептала она. – Норт никогда ничего не крал.

– Тогда гаси свет.

Она убрала руки с лица, только когда зашла ему за спину. Потом потушила все лампы, одну за другой: долго ходила по залу, подкручивала фитили, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. Ее рука была теплой. Она увела его вверх по лестнице. Там не было света.

Он свернул во тьме две самокрутки, раскурил обе и отдал одну ей. Комната хранила ее запах – трогательный аромат свежей сирени. Но запах пустыни его забивал. Стрелок вдруг понял: он боится пустыни, что ждала впереди.

– Его зовут Норт, – сказала она. Даже теперь ее голос не сделался мягче. – Просто Норт. Он мертвый.

Стрелок молча ждал продолжения.

– Его коснулась десница Божия.

Стрелок сказал:

– Я ни разу Его не видел.

– Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имею в виду, не Бог. – Она усмехнулась в темноте. – Одно время он подрабатывал тем, что развозил по дворам навоз. Потом запил. Стал нюхать траву. А потом и курить. Дети таскались за ним повсюду, проходу ему не давали, собак науськивали. У него были такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?

– Да.

– Он начал ее жевать. Под конец уже просто сидел и вообще ничего не делал. Даже есть перестал. Наверное, воображал себя королем. Детишки, наверное, были его шутами, а собаки – придворными.

– Да.

– Помер он тут, в аккурат на пороге. Шел по улице, сапогами своими шлепал… сапоги-то солдатские были, носи их – не сносишь… он их нашел на старом полигоне… в общем, шел он по улице, ну и, как водится, следом – детишки с собаками. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, если их собрать и скрутить все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он еще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в канун Большой Жатвы. А уж несло от него, кошмар! И грязью, и гнилью, и травкой. Она, знаешь, стекала по уголкам его рта, как зеленая кровь. Я так думаю, он собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге вдруг замер, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он карету услышал, хотя для кареты было рановато. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезло все через эту его ухмылку, как сточные воды через решетку. А уж воняло… лучше с ума сойти, честное слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все. Так и умер с этой ухмылкой на губах. В своей же блевотине.

– Добрая такая история.

– Да, спасибо, сэй. Какое место, такая история.

Ее била дрожь. Ветер снаружи так и не унялся. Где-то хлопала дверь, далеко-далеко – как звук, пригрезившийся во сне. В стене копошились мыши. «Надо думать, это – единственное заведение во всем городке, где мышам есть чем поживиться», – подумал стрелок. Он положил руку ей на живот. Она вздрогнула, но тут же расслабилась.

– Человек в черном, – сказал стрелок.

– А почему нельзя кинуть палку и сразу заснуть? Но ты от меня не отстанешь, как я понимаю, пока я все не расскажу?

– Мне надо знать.

– Ладно. Я расскажу. – Она сжала его ладонь обеими руками и рассказала все.

Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт. Ветер в тот вечер разбушевался: рассеивал верхний слой почвы, поднимал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Хьюбал Кеннерли запер конюшню, а торговцы, державшие лавки, закрыли все окна ставнями и заложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и тучи неслись в вышине, как будто что-то их напугало в безбрежных просторах пустыни, над которой они только-только промчались.

Он приехал в дребезжащей повозке с парусиновым верхом, бьющимся на ветру. Он улыбался: как говорится, улыбочка до ушей. Люди наблюдали, как он въезжает в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая в одной руке початую бутылку, а в другой – распутную горячую плоть (а именно левую грудь своей второй дочки), решил не открывать, если тот постучит. Ну, вроде как никого нету дома.

Но человек в черном проехал мимо конюшни, даже не приостановившись. Колеса повозки вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал ее, унося прочь. Он мог быть священником или монахом – судя по запорошенной пылью черной сутане с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо, так что были видны только тонкие губы, растянутые в этой жуткой довольной улыбке. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратные носы тяжелых сапог с массивными пряжками.

Он остановился у заведения Шеба. Там и привязал коня, который сразу же принялся тыкаться носом в голую землю. Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки, человек в черном вытащил старый потертый дорожный рюкзак, закинул его за плечо и вошел в бар.