Array Коллектив авторов - Время жестоких снов

Однажды вечером он пригласит меня домой – на ужин, из тех, что каждую неделю организует его жена; я отговорюсь нехваткой времени, хотя на самом деле почувствую недостаток отваги появиться среди аристократов науки в моей бедной одежке. Он попытается поспоспешествовать моей карьере в чиновничьей иерархии, вознести меня на несколько ступеней вверх, но и эти планы я перечеркну, ведомый глупой – о, какой же глупой! – гордыней. А однажды Костшевский проговорится, что работает над необычным изобретением, я же, ведомый природным чувством противоречия, а может, и желанием поставить профессора в неловкое положение, попрошу его выдать мне свой секрет. Сперва он откажется, однако я не отступлю и дам понять, что меня не удовлетворит ничего, кроме именно этого секрета. И Костшевский, не в силах оставаться у меня в неоплаченном долгу, наконец поддастся и поведет меня в свою лабораторию.

Я никогда не позабуду мгновение, когда впервые увижу изобретение Костшевского, это чудо и проклятие одновременно. Я встану перед ним, преисполненный покорностью и затаенным испугом – чувствами, каких я не испытывал с детства, когда родители привели меня к прославленному образу Черной Мадонны из Ченстохова.

– Что это? – выдавлю я, глядя на гигантскую машину, как библейский Давид смотрел, должно быть, на Голиафа.

– Это, дорогой мой спаситель, – скажет Костшевский, – окно. В прошлое, знаете ли.

С этими словами он подойдет к чему-то, что для неопытного глаза будет выглядеть как пульт управления из романа Жюля Верна, нажмет на одну из кнопок, и экран в глубинах механизма воссияет. Я увижу там Краков с высоты птичьего полета, но прежде чем успею спросить, схоже ли все это с кинематографом, профессор с увлеченностью безумца примется крутить различные верньеры. Картинка изменится, постепенно приближаясь к моему кварталу, я увижу фронтон дома, в котором живу, и замурзанного ребенка соседки на входной лестнице. Камера влетит сквозь окно в мою квартиру, я же резко вздохну, увидев там себя в компании мертвой уже сестры. Вспомню тот момент с двухнедельной дистанции, резкие слова, которые я тогда бросил в лицо Марии.

Мой двойник откроет рот, и я воскликну в горестном ужасе:

– Прошу вас выключить это!

Костшевский несколькими движениями обесточит экран и примется извиняться:

– Я глупец, не подумал… Ведь ваша сестра недавно умерла и рана слишком свежа. Прошу меня простить, вы наверняка испытали ужасное потрясение. Мы, служители науки, редко забиваем себе головы столь несущественными материями, как эмоции.

Он заботливо усадит меня на стул и заварит чай. А потом выражение его лица станет напряженным.

– Вы ведь понимаете, что не должны никому говорить о увиденном нынче? Я доверяю вам как брату, однако – да! – вы обязаны поклясться самым дорогим для себя, что не произнесете ни слова об этом. Если информация о моем изобретении станет достоянием общественности… Нет, я даже не хочу об этом думать. Вы ведь знаете, сколько правительства других держав отдали бы, чтобы скопировать мое детище? И как сильно это пошатнуло бы мощь нашего королевства?

– Это… машина времени?

– В некотором роде, – горделиво проговорит Костшевский. – Хотя я предпочитаю определение «окно». С его помощью я осматриваю Краков с двухнедельной дистанции.

– А можно ли взглянуть, например, на пару лет назад? Или на три дня, на пять месяцев?

– Я работаю над этим, – станет юлить профессор.

– А возможно ли… – мысль будет слишком смелой, чтобы ее произнести вслух, – возможно ли пройти сквозь это окно в прошлое?

– Это, дражайший мой приятель, преотличнейший вопрос. Наверняка можно, но я искренне не советую так поступать.

– Отчего же? Ведь возможности…

– Безмерны, я знаю. Но нельзя безнаказанно играть с такими силами. Если вы отступите назад на две недели и вызовете изменения во временной линии – а ведь вы вызовете, иначе для чего же еще отправляться в прошлое, – мир этого может не вынести. Существует вероятность, что вы тем самым вызовете невообразимую катастрофу, трагедию космического масштаба. Вы можете, говоря попросту, раз и навсегда поставить крест на божьем творении и вычеркнуть из хроник как Землю, так и всю сущую на ней жизнь.

– Это не обязательно случится, – шепну я словно бы в свою защиту.

– Нет, но чтобы принять решение о путешествии такого рода, нужно быть уверенным, не так ли?

– А вы… знаете способ, чтобы таковую уверенность обрести?

– Естественно. – Он кивнет с раздражающим высокомерием. – Прошу за мной.

Мы пройдем в соседнее помещение, где, изумленный, я увижу подвешенный в стальной сети аквариум, а в нем – миниатюрный мышиный город с домиками, улицами и даже крохотным, с мой безымянный палец, паровозиком, бегущим по его границе.

– Не понимаю… – выдавлю я.

– Это модель нашей реальности, – пояснит Костшевский. – Отдельная, абсолютно автономная вселенная, подвешенная на сконструированной мной сети. Для Наполеона и Жозефины Мышеград суть нечто подобное Земле для нас. Прошу взглянуть сюда, рядом с ратушей. Что вы видите?

Я придвинусь ближе, нахмурюсь.

– Это… миниатюра окна?

– Конечно же. Наполеон и Жозефина обладают такой же возможностью смотреть на свое прошлое, как и мы на наше. Более того, они, лишенные человеческого рассудка, уже решились перейти границу времени. Вчера третья мышь, Александр, перенеслась на две недели назад и наверняка уже успела внести в реальность Мышеграда немало изменений.

– Но… Ведь Мышеград все еще существует? Разве это не означает, что такие путешествия безопасны?

– Не совсем так. Моя теория предполагает, что вселенная может вынести определенное число мелких изменений. Это как с камешками – если бросить под колеса горсть щебня, локомотив проедет по ним и никто из пассажиров этого даже не почувствует, но если щебня окажется больше – скажем, целый холм, – поезд наверняка сойдет с рельс.

– Тогда зачем этот эксперимент, если вы так ничего и не узнали?

– Потому что я вскоре узнаю, – ответит Костшевский с непоколебимой уверенностью гения. – Из моих расчетов следует, что эксперимент должен продлиться до следующей полуночи. Если до этого времени ничего не случится, я решу, что изменения временной линии не аккумулируются и путешествия сквозь окно безопасны; если же случится обратное, то увы, прошлое навсегда останется для нас только чем-то вроде фильма в кинематографе.

– До полуночи? – переспрошу я.

И услышу в ответ:

– До полуночи.

Весь следующий день я буду ошибаться в подсчетах настолько, что другие чиновники, с беспокойством глядя на мое бледное лицо и трясущиеся руки, станут спрашивать, не приболел ли я часом. Я, естественно, буду это отрицать и только обеспокоенному Михалику открою часть плана.