Ричард Морган - Стальные останки

– Это не имеет значения, Гил, честное слово. – Башка ненадолго протрезвел. – Я не хочу, чтобы ты что-то с этим делал. Оставь Мару в покое.

– Знаешь, это, наверное, тот маленький говнюк Фег ее заставил. Я мог бы…

– Гил. – Башка взглянул на него с упреком. – Ты портишь мне похмелье.

Рингил остановился. Пожал плечами.

– Ладно, как скажешь. Тогда, хм, тебе нужно немного деньжат. Чтобы дотянуть до конца праздника?

– Ага. – Башка фыркнул. – Можно подумать, Гил, ты в состоянии дать мне в долг. Ладно тебе, я выкручусь. Ты же знаешь, перед Падровым днем всегда надо кое-что отложить.

– У меня есть деньги, Баш. Меня только что наняли. Купили мои услуги мечника. Работенка подвернулась, ага? Деньги есть, если надо.

– Ну так мне не надо.

– Ладно. Я просто спросил.

– Перестань спрашивать. Я же тебе сказал, со мной все в порядке. – Башка немного помолчал, осознавая истинную причину, по которой Рингил зашел его навестить. – Так ты, э-э, уезжаешь? Ну, чтобы выполнить твой договор?

– Ага, на пару месяцев. Не успеешь оглянуться, как я тут. Слушай, в самом деле, если тебе нужны деньги – ты же платил за меня в прошлом и…

– Я же сказал тебе, все в порядке, Гил. Куда ты едешь?

– Трелейн. И, может, на юг. – Внезапно ему расхотелось что-то объяснять. – Как я уже сказал, вернусь через несколько месяцев. Работа не тяжелая.

– Буду скучать по тебе и нашим вечерам в середине недели. – Башка изобразил движение шахматной фигуры. – Наверное, придется играть с Брантом в кузнице. Только подумай, на что будут похожи разговоры с ним…

– Да, я тоже буду скучать… – Он запнулся, даже теперь по привычке чрезмерно осторожный. – …по нашим разговорам.

«А вот и нет».

Осознание вспыхнуло, как скомканная бумага, брошенная в огонь. Вот ее лижет пламя, и она изгибается, рассыпаясь искрами, но боль быстро проходит – и все исчезает. «Ты не будешь скучать по шахматным вечерам и болтовне с Башкой, и ты это знаешь, Гил». Он и впрямь это знал – знал, что в прибрежных районах Трелейна компанию в два раза умнее школьного учителя можно отыскать в любой кофейне. Он также знал, что несмотря на доброту Башки и немногие темы, интересные им обоим, этот человек никогда не был ему другом – по крайней мере, не в том смысле, который имел значение.

Вдруг сквозь упрямую головную боль впервые по-настоящему пробилось осознание: он действительно возвращается. И не просто для того, чтобы опять махать клинком – это был старый навык, который уже пробудился, как пробуждается желание проверить, на месте ли деньги в кошельке, а затем вновь угасает вместе с успокоившимся сердцебиением. Дело в другом. В том, что он возвращается к шумному и драчливому торжищу многолюдного Трелейна и всему, что оно значило. Назад, в теплую утробу юности, в сооруженную неумехами теплицу, которая его сперва взрастила, а потом стала вызывать тошноту. Назад к той части себя, которая, как он считал, зачахла и сгорела в пламени войны.

«Видишь, Гил, ты ошибался».

Он попрощался со школьным учителем, дурашливо подмигнул в сторону спальни и ушел так быстро, как позволяли приличия.

Сел в карету, молча забился в угол. Нетерпеливый возница ударом хлыста заставил лошадей двинуться с места. Они поехали по тихим улочкам, мимо городских границ и низких деревянных сторожевых башен, по широкой дороге вдоль предгорий, минуя горы и Виселичный Пролом, на запад, к лесам, Наомской равнине и морю за ней. Туда, где Трелейн ждал в мерцающем великолепии на берегу. Теперь, когда образ поселился в его разуме, даже отсюда он чувствовал сосущую тоску.

Рингил уставился на переменчивый пейзаж за окном.

– Ну, как у него дела? – наконец спросила Ишиль. – У твоего друга-учителя?

– Страдает от похмелья и остался без гроша после кутежа с проститутками. А почему ты спрашиваешь?

Ишиль вздохнула с изысканным презрением и демонстративно отвернулась, устремив взгляд в другую сторону кареты, которая подпрыгивала и тряслась на ухабах. Компаньонки хихикали, переглядывались и болтали о нарядах.

Новое знание сидело рядом с Рингилом, словно труп, который никто не видит.

Он возвращался к себе такому, каким был раньше, и хуже всего то, что у него не получалось об этом сожалеть.

На самом деле, теперь, когда все завертелось, он изнывал от нетерпения.

«Приведите ко мне Арчет».

Император отдал приказ, и от него, словно от брошенного в воду камня, во все стороны разошлись круги. Придворные, стараясь завоевать благосклонность повелителя, наперегонки принялись командовать прислужниками, которые, в свою очередь, разбежались по дворцовым лабиринтам в поисках госпожи кир-Арчет. От них волна суетливых поисков перешла к простым слугам, потом – к рабам, так что вся дворцовая пирамида власти отвлеклась от ежедневных рутинных занятий, увлекшись розысками. Слухи ядовитыми змеями извивались вокруг простого императорского поручения: тон его голоса определили, как нечто среднее между раздражением и гневом, а такую интонацию все при дворе, включая весьма пожилых надзирателей, за последние годы привыкли воспринимать с обостренной тревогой. Лучше всем причастным сделать так, чтобы Арчет явилась побыстрее.

К сожалению, как теперь нередко случалось, госпожу Арчет нигде не могли найти. Шептались, что с самой экспедиции в Шактур она стала угрюмой и молчаливой, а также более непредсказуемой в ситуациях, требовавших перво-наперво обдуманных действий и дипломатичности. У нее появилась склонность бродить по коридорам дворца и городским улицам в неурочный час, а еще исчезать в восточной пустыне в одиночку, на недели, с таким количеством еды и воды, которое, как бормотали сплетники, граничило с самоубийством. Что касается дворцового распорядка дня, она была в равной степени нечувствительна к смертельному риску; пренебрегала обязанностями, а упреки выслушивала с невозмутимостью, граничащей с оскорбительным высокомерием. Говорили, ее дни при дворе сочтены.

«Приведите ко мне Арчет».

Неисполненный приказ отражался эхом и бился волной о дворцовые стены там, где они окружали дальние императорские сады. Кое-кто из придворных запаниковал. Призыв передали дальше, за стены, в город, на этот раз доверив его имперским служакам, так называемым Монаршим гонцам, которые славились умением находить людей, где угодно в границах широко раскинувшейся Империи, и приволакивать их в столицу. Гонцы в черных с серебром ливреях рассеялись группами по улицам, пробираясь в сердце города под скопищем разрисованных куполов, увенчанных башенками – про это творение зодчих Рингил как-то раз недобро сказал, что оно выглядит как гулянка улиток-потаскух, – стучались в двери курилен и таверн, с небрежной жестокостью избивали всех, кто мог что-то знать. Это было потрясающе неправильное использование ресурсов, все равно что крошить лук боевым топором, но когда император отдает приказ, никто не жаждет оказаться в числе недостаточно расторопных. После восшествия на престол сына Акала Великого слишком многие испытали на своей шкуре последствия такой ошибки.