Робин Вассерман - Хроники Академии Сумеречных охотников. Книга I (сборник)

– Можешь попробовать наябедничать, Саймон. Но я скажу, что ничего не было. Как думаешь, кому поверят: такой, как я, или такому, как ты? Простецу?

Она произнесла «простецу» точно так же, как Джон Картрайт. Так, словно это слово было синонимом «ничтожества».

– Изабель, это же не ты. На тебя это совсем не похоже.

Правда, Саймон не смог определиться, кого пытается убедить – ее или себя.

– Откуда ты знаешь, что на меня похоже, а что нет? Ты ведь все забыл .

– Того, что я знаю, вполне достаточно.

– Тогда ты знаешь, что должен верить мне. Но если не хочешь – скатертью дорога. Валяй, докладывай. Тогда все точно будут знать, что похоже на тебя. Какой ты на самом деле друг.

Саймон все-таки попытался это сделать.

Он знал, что именно так и должен поступить.

По крайней мере, думал, что именно так и должен поступить.

На следующее утро, еще до того, как Роберт Лайтвуд начал свою лекцию, он постучался в дверь кабинета Катарины Лосс. Да, Джон был прав: Катарина Лосс – его любимый маг и любимый преподаватель. И единственная, кому он мог бы довериться в таком опасном деле.

Она пригласила его войти, предложила сесть и поставила перед ним чашку с чем-то горячим. Пар, курившийся над чашкой, был подозрительно голубым. От греха подальше Саймон решил этого не пить.

– Ну что, светолюб? Кажется, ты что-то хочешь мне сказать?

Сейчас Катарина пугала его чуть-чуть меньше, чем в самом начале года. Примерно настолько же меньше, насколько меньше его раздражал Джа-Джа Бинкс во втором эпизоде «Звездных войн» по сравнению с первым.

– Кажется, я кое-что узнал. Это… – он кашлянул. – В смысле, если что-то случится, то я…

Как-то об этом Саймон не подумал. Он не знал, что теперь делать, – слова не желали идти на язык. Что сделают с его друзьями, если он обо всем расскажет? А с Изабель, их заводилой? Из Академии ее не исключат – она здесь не учится, но… но Саймон уже достаточно узнал о Конклаве, чтобы догадываться, что существуют и куда более страшные наказания, чем исключение из школы. Вызов мелкого демона в качестве развлечения на вечеринке – это нарушение Закона? А если так, то неужели он, Саймон, в самом деле хочет разрушить жизнь Изабель?

Катарина Лосс не была Сумеречным охотником, да и от Конклава ей было что таить. Может, она согласится скрыть от него еще один секрет, чтобы помочь Саймону и защитить Изабель от наказания?

Пока в мозгу у него крутились все эти мрачные перспективы, дверь кабинета открылась и показалась белокурая голова ректора Пенхоллоу.

– Катарина, Роберт Лайтвуд хотел поболтать с вами до лекции… О, прошу прощения! Надеюсь, я не прервала вас на самом интересном месте?

– Ничуть, – отозвалась Катарина. – Присоединяйтесь. Саймон хочет рассказать мне что-то любопытное.

Ректор вошла в кабинет и нахмурилась, глянув на Саймона.

– Вы выглядите таким серьезным, – заметила она. – Что ж, продолжайте, прошу. Выкладывайте все начистоту, и вам станет легче. Это как рвота.

– Что – как рвота? – смутился он.

– Ну, когда чувствуешь, что тебе нехорошо, иногда помогает, если просто избавиться от лишнего.

Но Саймон не готов был с ней согласиться. Он сомневался, что от исповеди перед ректором почувствует себя лучше.

Разве Изабель не доказала свою верность – не только ему, но и Конклаву? В конце концов, она уже столько раз спасала мир! Какие еще доказательства им нужны, чтобы все поняли: Изабель Лайтвуд – на стороне добра?

И какие еще доказательства нужны ему самому?

Саймон поднялся и выпалил первое, что пришло в голову:

– Просто хотел сказать, что нам всем очень понравилась тушеная свекла, которую вчера подавали на ужин. Наверное, стоит снова ее приготовить.

Ректор Пенхоллоу как-то странно на него посмотрела.

– Это была не свекла, Саймон.

Он ничуть не удивился. Тушеные овощи и в самом деле были подозрительно зернистые, а по запаху смахивали на навоз.

– Ну… в любом случае, это было вкусно, – быстро произнес он. – Извините, но мне уже пора. Не хочу пропустить начало последней лекции Инквизитора Лайтвуда. Они все были такими интересными…

– О да, безусловно, – сухо согласилась Катарина. – Почти такие же прекрасные, как вчерашняя свекла.

1984 год

Прежде чем сблизиться с Валентином, Роберт долго наблюдал за ним издалека. Несмотря на то, что он был старше, он смотрел на Валентина снизу вверх – потому что сам мечтал стать таким же, как он. Моргенштерн обставлял их на тренировках – причем безо всяких видимых усилий. Он лучше всех управлялся со всеми видами оружия. Он почти ни к кому не питал особой привязанности, но его все равно все любили. Взаимностью он отвечал очень немногим – и мало кто это замечал. Но Роберт заметил – вероятно, потому, что смотрел издали.

Однако ему никогда не приходило в голову, что Валентин тоже за ним наблюдает.

Вплоть до того самого дня в самом начале года, когда Моргенштерн перехватил его в одном из темных подземных коридоров Академии и тихо сказал:

– Я знаю твою тайну.

Об этой тайне Роберт никогда не рассказывал никому, даже Майклу. Никто не знал, что он все еще боится наносить себе на кожу руны.

Каждый раз, когда ему приходилось это делать, он задерживал дыхание и изо всех сил старался унять дрожь в руках. Он медлил и колебался. На занятиях это не играло практически никакой роли, но в бою секундное промедление могло оказаться вопросом жизни и смерти. Роберт это понимал – и от этого ему становилось только страшнее. Головой он понимал, что он – сильный, умный, способный Сумеречный охотник. Он – Лайтвуд. Он должен быть одним из лучших – если не самым лучшим. Но он ничего не мог противопоставить инстинктивному ужасу перед стилом. Он не мог не думать о том, чем может обернуться для него очередная метка на коже. Он не мог перестать бояться – и знал, что рано или поздно это его погубит.

– Я могу тебе помочь, – сказал ему тогда Валентин. – Могу показать, что делать с твоим страхом.

Он сказал это так, будто и не было ничего проще. И, как ни удивительно, так оно и оказалось.

Валентин научил его мысленно отступать в тот уголок разума, где страх не смог бы его достать. Объяснил, как отделить себя от того Роберта Лайтвуда, который знал, что значит бояться, – а потом постепенно приручить эту слабую часть своего «я», вызывавшую у него такое отвращение.

– Твоя слабость тебя злит, и это нормально, – говорил Моргенштерн. – Но ты используй эту злость, чтобы подчинить себе собственную слабость – а потом и все остальное.

Вот так Валентин спас ему жизнь. По крайней мере, ту единственную часть его жизни, которая что-то значила.

Роберт был обязан ему всем.

И по меньшей мере был обязан говорить ему правду.