Иэн Келли - Вивьен Вествуд

«Эйлин, что это?»

«Ты разве не знаешь? Вот глупая. Это Иисус, которого пригвоздили к кресту».

Больше я не вымолвила ни слова. Я была глубоко потрясена. И взбудоражена. Предполагалось, что я об этом знаю, а я не знала. Про младенца Иисуса я знала только рождественский гимн «В яслях». У меня в голове не укладывалось, что в мире были люди, способные на такое. Со всей своей детской пылкостью я думала, что остановила бы их и даже умерла бы, если бы это потребовалось, чтобы их остановить! Я никогда никому не рассказывала, что я тогда почувствовала. Мне было даже тогда стыдно за свое невежество: другие люди знали о совершенной над Иисусом несправедливости, а мне никто этого и не рассказывал. Невежество было преступлением. Преступлением было и безразличие. Никто о распятии не говорил; почему никто не был так потрясен?!

Видишь, в детстве мне эмоционально необходимо было любить Иисуса. Не быть христианкой для меня было предательством, равносильным согласию с его мучениями. И за этим мировоззрением стояло вот что: я стала единственным пятилетним борцом за свободу в Дербишире! И посвятила себя борьбе с гонениями!

Каким-то образом в моем неокрепшем сознании младшие брат с сестрой смешались с распятием на кресте, и, знаешь, я думала, что взрослые вообще не рассказывают мне ничего важного! А они должны бороться с несправедливостью и не допускать подобных вещей. И в моем сознании все это довольно сильно перепуталось под влиянием страха, как мне тогда казалось, перед католическими церквами и их искусством, хотя на самом деле это был, скорее, страх перед «большими идеями» в жизни: меня пугали смерть, секс, младенцы, политика и все те понятия, которых взрослые не хотели объяснять.

До сих пор я неохотно признаюсь в этом. До сих пор мне кажется, что чувство, будто я не такая, как все, – очень личное, и я всегда стеснялась того, что так остро все чувствовала, даже когда была маленькой, думая: за кого она себя принимает? Правда, раз теперь я стала старше и могу отнестись к себе добрее, то могу сказать, что тогда мое сердце просто было очень искренним, – надеюсь, оно и сейчас такое. Я часто защищала тех, кого обижали другие дети, или, по крайней мере, пыталась защищать. Мне необходимо было бороться с несправедливостью, и я была замкнутой – оттого, что была необычным ребенком и испытывала потребность думать своей головой и составлять собственное мнение. Правда, эти качества едва ли способствовали моей «популярности»! Вот замечательный пример: у нас в школе был один мальчик-грязнуля, Эдвард, – чудесный кроха, двигавшийся и поворачивавший голову так, будто танцует, а на детской площадке он всегда играл один, и близко к нему никто не подходил. От бедняжки плохо пахло, а его светлые волосы были так грязны, что я, конечно, подумала: мне нужно его спасти. И решила, что буду делать: объявлю всем, что он мой парень (нам тогда было по шесть лет). Он пришел в ужас. До сих пор вижу его лицо, побагровевшее под слоем въевшейся грязи, – это был ужаснейший день в его жизни. Все смеялись над ним. И надо мной. А он очень расстроился. Так я поняла, что не всегда получается как лучше.

Зимы у нас в Дербишире бывали волшебными. Помню, когда мне было лет пять или шесть, на Рождество всю школу увешали бумажными цепочками. А мы рисовали снег на картинах, так что нам для этого выдали черную бумагу. Шла зима 1947 года, в тот год в Дербишире выпало столько снега, что заключенным, чтобы расчистить дорогу, приходилось прокапывать траншеи в сугробах в нашей низине. Так вот, помню, как-то в классе я замерла и стала прислушиваться, как восковые мелки выстукивали «тук-тук-тук», а снег все шел. К концу дня выпал целый фут, в классе все дети сидели радостные и сосредоточенные, а за окном беззвучно падали снежинки, выстилая на земле снежный ковер, по которому нам предстояло добираться до дома. И если выглянуть в окно, посмотрев как можно выше, и сфокусировать взгляд на падающих снежинках, казалось, будто поднимаешься в небеса.

Помню, мы с папой ходили далеко через снежное поле в лес Робинвуд, чтобы собирать остролист с ягодками. Наверное, это было на Рождество, потому что во время рождественских праздников мама с папой зарабатывали тем, что делали венки, которые продавали в лавке зеленщика. Еще папа делал лучшие во всей округе санки, самые удобные и быстрые, так что другие дети называли наши санки «почтовой каретой».

Ольга почти неотступно следовала за мной. В лесу она помогала мне собирать мох и его частички, и я делала миниатюрные сады с прудиками и деревьями, похожие на гроты фей. Ольге они очень нравились. Но еще больше она любила, когда я делала домик и мы мастерили чайный сервиз из шиповника, желудей и бузины. В те годы я мечтала стать взрослой и жить одна в пещере под корнями букового дерева, а потом, в один прекрасный день, выбраться оттуда в прекрасном тюлевом платье с розовыми лентами (я задумывала надолго вперед!) и случайно встретить красивого мальчика с фермы. Правда, что это будет за мальчик, я не знала. Им мог бы стать Бен Тимперли. Он тут же был бы сражен моей красотой в этом платье, а я бы просто сказала ему, что оно вообще-то повседневное».

Вивьен не зря отмечает, что все ее детство проходило во времена карточной системы в послевоенной Британии и среди пейзажей графства Дерби, и тогда и сейчас символизировавших тонкую грань, разделявшую естественные сельские ландшафты и первые последствия индустриализации. В общем, детство Вивьен проходило между вересковой пустошью и фабрикой. Война в основном пощадила деревни Тинтуисл и Холлингворт, как и большую часть Дербишира и, в частности, семью Вивьен. Рядом с Миллбрук-Коттеджес упала лишь одна бомба, по странному стечению обстоятельств не попавшая в цель – город Манчестер – и разорвавшаяся в целых 10 милях от нее. Но на ближайших родственников Вивьен война однозначно повлияла, причем не только негативно. Когда началась война, ее отец, Гордон, устроился на военный авиационный завод в Трэффорд-Парке, и его на службу не призвали. На заводе «A.V. Roe», где он работал, производили бомбардировщики «Ланкастер», и после войны Гордон с гордостью рассказывал истории о том, как прямо за воротами предприятия, на плотине, работники проверяли качество бомб. У нескольких поколений семьи Вивьен с обеих сторон предпринимательство было в крови, и они всегда держали лавки – обувные и бакалейные. С 1928 года Дора работала ткачихой на местной хлопкопрядильной фабрике, где после 1939 года начали производить униформу и парашюты, а также камуфляжную форму, экипировку и палатки.

Вивьен в Скарборо, 1949